к бриттам. Но и только. Ашенвальд порой презирал себя за вот эту способность притворяться, принимать и работать, не сопротивляясь. Точно Франкенштейн или скорее, Фауст. Все равно, где и как, лишь бы давали осуществлять его задумки. Его коробило, но... он ведь бросил лабораторию не тогда, когда понял подлость и мерзость режима в стране, о, с пониманием у него проблем никогда не существовало. Умчался прочь, лишь когда лаборатории не стало, и возможности ее восстановить не осталось. И никак иначе.
Пашке этого не понять. Как, верно, и другим, менее одержимым. Жена ушла от него сразу, как он занял свой начальственный пост в Ораниенбурге, даже не задумалась ни на секунду. Уехав сперва к родным в южную Тюрингию, а затем и вовсе перебравшись за рубеж - он до сих пор понятия не имеет, где она теперь осела. Пытался найти, но после первых же безуспешных попыток, понял, что новая встреча будет схожей на расставание - бурное и отчаянное. Как не понимала, так и не примет. А вот его соратники, да, они бы пошли за ним хоть в СССР, хоть в Штаты.
Он куснул губы, снова вспоминая события шестидесятого года. Сейчас бы работал, не задумываясь, не забивая голову.
Поднялся, резко отодвинув стул, так что он скрипнул. Ассистент отшатнувшись, вздрогнул. Начал извиняться.
- Нет, все в порядке, Франц. Вы правы. Я хоть на своем месте и хоть что-то делаю. Или пытаюсь сделать.
- Вы спасаете жизни, это самое главное.
Снова куснул губы. Почему-то вспомнилась Инга, с которой сошелся незадолго до уничтожения лаборатории. Та самая надсмотрщица из СС, которой он в сорок четвертом сдавал докладные. Он предлагал ей бежать, та же лишь покачала головой. Не имеет права, возможности, это предательство, это нарушение ее клятвы, она жизнью готова...
Да они все фанатики, что он, что Инга, что его сын. Только в разных сферах. Кажется, вовсе не пересекающихся.
Сердце кольнуло, стоило подумать о Генрихе. Семнадцать лет навсегда. Умер как жил, молодым, отчаянным, дерзким. И тоже не всегда понимающим отца, ведь, в письмах сын не раз укорял его за идейную нестойкость, за мягкотелость, за... много за что. Странно, что сейчас воспоминания столь поблекли, что кажутся даже приятными. Хотя бы с ним, хотя бы изредка он мог поговорить, не стесняясь, не боясь, не вывертываясь. Хотя друг друга оба не всегда понимали, но хотя бы могли облегчить душу.
Он вздохнул.
- Наверно, ты прав, - будто все еще обращаясь к сыну, а не к ассистенту. - Наверное. Надо закончить с анализами, идем в лабораторию.
- Да, конечно. Только... доктор, я все никак в толк не возьму. Неужели в стране за все время не было сопротивления. Настоящего, как во Франции, Бельгии, Польше - с подрывами поездов, мостов, убийствами гауляйтеров.
Ашенвальд покачал головой.
- Не было. Знаешь, в конце тридцатых - я тогда в Берлине еще работал - анекдот ходил: Встречаются два приятеля. Один другого спрашивает, мол, как жизнь? - Да как в трамвае: одни сидят, другие трясутся.
Пашке нервно хохотнул.
- Да, в точку.
- На самом деле, все не так просто, Франц. Тряслись, конечно, бежали, кто-то помогал бежать, и чувствовал себя героем, кто-то клеил листовки и тоже ощущал чувство выполненного долга. В определенном смысле и это было уже геройством, если найдут, посадят, на работы отправят, - он хотел сказать, что концлагерь концлагерю рознь, но оборвал себя: - А любое покушение на устои каралось как в Лидице - местью. Страшной местью, можно сказать, обратной децимацией, когда выживал лишь десятый. Вот и не высовывались. Да и это же наша страна, не оккупированная, сами выбрали, - он усмехнулся.
- Но ведь палача.
- Лицемера, которому верили. Или хотели верить - в то, что они особенные, что исключительные, высшая раса и так далее. Это посильнее первого в мире государства рабочих и крестьян, - неожиданно добавил он. И тут же сжал губы: - Все, Франц, заговорились, пора и поработать.
Пашке вечером спрашивал его, что он будет делать на выходных, ведь восьмое приходилось как раз на субботу. Ашенвальд пожал плечами, в самом деле, не зная, чем займется в свободное время. Как-то отвык от него. Да и редкие праздники старался проводить уединенно, уж больно не нравилась ему компания своих, собиравшаяся, что в церкви, что после нее, в ближайшем кабаке. Церковь, думалось ему в такие дни, сильно разделяет людей. Все они верят в одного бога, молятся ему, просят о чем-то жертвуют чем-то ради него и его внимания или просто ради близких и не очень людей. Но всяк по-своему, как велит его устав. Вот и он, в отличие от большинства пациентов, ходит не в собор святого Креста, а в кирху святой Тезезы. Разумеется, основанную немцами. Потом в клуб или пивную.
Несколько десятков штабных крыс из вермахта, должностью не ниже полковника, под сосиски и пиво рассказывали невероятные истории своего геройства на всех фронтах, от Нормандии до Сталинграда, от Тобрука до Рима. Большая часть из них обряжалась в парадную форму, вешала на шею Железные кресты, украшала грудь орденами и медалями, пели здравицу Манштейну или поминали Гиммлера, отца панцерваффе, ну а без тостов за фюрера, вестимо, никогда не обходилось.
Подобные собрания он старался пропускать, однако, не всегда удавалось. Видный врач, Ашенвальд всегда должен быть на виду, не в стороне от своих, хотя бы и их терпеть не мог. Но вот сидел, пил, не пьянея, и молча дожидался десяти, в это время обычно все расходились по домам - очередные военные власти, так быстро менявшие друг друга, старались наводить порядок, хотя бы с помощью законов, а германцы законы уважали, этого у них не отнять. Тем более, офицеры. Да и потом, вот эти боровы являлись основными меценатами исследований доктора Пауля. Еще при Пероне они умудрились нахватать концессий на землю и теперь активно продавали их американским нефтяным компаниям, наживаясь на ренте. И конечно, ведь здоровье-то не железное, не то, что кресты, - обязательно ежегодно проходили диспансеризацию у Ашенвальда. А на праздник, им, пьяненьким, Пауль должен был объяснить свою новую идею о близкородственных связях и лечении изможденной арийской братии. Видимо, на примере Габсбургов - благо их болезни и особенности даже вошли в поговорки.
Пашке, разумеется, там никогда не присутствовал, возможно, поэтому он считал собиравшихся штабистов-вермахтовцев и патриотами и борцами - и пусть пособниками нацистского режима, но невольными, к тому же,
