вам заключенных различными видами вирусных заболеваний, затем еще раз, а в случае успеха, когда организм оказывался невосприимчив к новой занесенной болезни, выкачивали кровь. Всю.
- Нужно много крови... - пробормотал он.
- Простите? Неважно. Вы ведь не отказываетесь от своих распоряжений, а, доктор Штокль? Конрад Штокль, я прав, именуя вас так?
Он вздрогнул, отшатнувшись даже. Столько же лет он не слышал своего имени. Сколько лет боялся его услышать. Удивительно, что сейчас вообще сдержался. В шестидесятом думал, надо носить с собой капсулу с цианидом, чтоб уж наверняка. Но боялся признаться себе, что не смог бы раскусить ее. Ничего не смог бы сделать. Вот как сейчас.
Он долго смотрел на собеседника. Томас выдержал его взгляд. И продолжил столь же сухо и кратко.
- За период с января сорок третьего по ноябрь сорок четвертого через вашу лабораторию прошло свыше восьмисот пятидесяти человек.... Молчите? Может, скажете что-то, хотя бы в оправдание?
- Я не трогал евреев, - вдруг произнес Штокль. - Если вы этого пытаетесь добиться. И других представителей так называемых низших рас. Да, мне нужны были доноры крови, много доноров, мы работали... впрочем, неважно, вы же все равно не слушаете. Из СС настоятельно рекомендовали использовать только арийцев.
Недолгое молчание. Томас пошелестел бумагами, доктору подумалось, он сумел немного смутить даже собеседника.
- Доктор Штокль,... я вовсе не об этом сейчас говорю. Я не знал, что вы настолько безразличны к тем, на ком проводили опыты, кого приговаривали к смерти.
- Я использовал человеческую кровь, - холодно произнес Штокль, - чтобы получить препарат. И я его создал. Да, я жертвовал людьми, можно подумать, ваша компания не делает то же самое.
- У нас добровольцы, доктор. Вы не думаете...
- Или преступники. Не все ли равно, на ком проводить опыты, не так ли? Ваша фирма этим уже прославилась. Знаете, читал об этом не раз и не два. А вы, вы только придумали очень дорогой препарат для лечения гриппа на основе чужого патента. Я же пытался и создал лекарство от множества самых разных болезней. И так понимаю, что ваш интерферон это только начало. Дальше вы будете использовать альфа-лейкоциты в другой формуле, затем пойдут гамма-лейкоциты, еще какие-то разновидности, какие сможете создать. И каждый в особой коробочке, для особой болезни. - он вдруг вспомнил Генриха. - А я пытался сделать универсальный препарат. Мне жаль, что погибли люди. Но еще больше - что вы разгромили нашу лабораторию, забрали наши разработки и теперь торгуете ими, продавая богатым и лишая бедных возможности спастись. Вы губите людей, не мы. Мы же тогда рассчитывали на всех. И да, мы платили жизнями за свои труды, но скольких этот препарат спас, подумайте. Не сотни или тысячи, десятки тысяч людей. И еще спасет, даже в вашей кастрированной форме.
- Доктор Штокль... - только и произнес Томас, вдруг задеревеневшими губами. - Признаться, я никак не мог ожидать от вас подобного.
- Подобного чего? - зло спросил он. - Ну, договаривайте. Называйте палачом, мясником, или безумным ученым. У вас же модно, в кино, книгах ваших, изображать немецких специалистов именно в этом обличье. По-другому вы не понимаете. Не видите разницы. Или завидуете успехам.
Томас очень долго молчал, глядя на Штокля. Тот так же не отводил взгляда. Как долго продолжалась эта игра, сказать сложно. Наконец, молодой человек вздрогнул, склонился над столом, молча начал собирать листы. Защелкнул замки кейса, поднялся.
- Мне ждать от вас извещения? Или приедут ваши молодчики и сами все тут разгромят - как в сорок четвертом? - рявкнул ему в спину Штокль
Тот дернулся, но не повернулся, вышел, стараясь не оглядываться. Закрыл за собой дверь и стремительно покинул дом. На прощание, кажется, все же пробормотал что-то. Штокль выскочил следом за ним, норовя произнести, мол, не боится судов, не страшны ему доказательства, ничего пришлец сделать не сможет, пусть и не надеется - и тут же наткнулся на сидевшего на тумбочке возле двери в приемную ассистента. Загодя заготовленные слова тотчас пропали.
Пашке ссутулился, ссохся. С трудом поднял глаза на доктора и медленно, чуть не по слогам произнес:
- Кто же вы?
Он не знал, что ответить и как. Долго смотрел на молодого человека, покусывая губу и не решаясь пройти мимо. Да объяснения все одно требовались - неизвестно, что слышал Франц, что понял из разговора с англичанином.
- Я тот, кто и был, - стараясь оставаться спокойным, произнес Штокль. Хотя внутри него море добралось до самой своей сердцевины в жутком, непреходящем шторме. - Я прежний. Только имя...
- Что значит имя? - произнес Пашке, не то цитируя Джульетту, не то действительно спрашивая. Снова опустил глаза в ожидании ответа. Доктор подошел к нему, остановился рядом. Положил руку на плечо, Франц не пошевелился.
А как сказать? Вдруг подумалось: вот сейчас Генрих отца бы понял. Они вдруг оказались на одной стороне, на том самом Атлантическом валу, что оба, подсознательно или явно - кто как - но отчаянно защищали. Семнадцатилетний парнишка, спорящий с ним до хрипоты, до натужного кашля, вдруг замолчал бы, кивнул и уступил место рядом с собой, в одном доте, кивнув на пулеметные ленты, которые надо подавать, на стволы, которые необходимо менять, чтоб перегревающиеся остывали в холодке бетонного бункера. Еще за полгода до прибытия британских войск они играли в футбол возле позабытых всем дотов, ездили в увольнительную в город, танцевали, соблазняя девушек формой и манерами. Генрих не раз слал фотографии с места будущих боев, с поля боя самого долгого своего дня - те, где ничто не предвещало никакой беды. Отец еще радовался, что сына отправили именно сюда, а не в Кале, где скорее всего, бритты должны были начать полномасштабное наступление.
Сейчас спора меж ними не случилось. Генрих молча кивнул, соглашаясь со всем - и с необходимостью жертвы, своей и других и с молчанием, последовавшим после бегства из лаборатории. Жаль, что только в мыслях.
Тени, все равно к Штоклю приходили и преследовали тени, рано или поздно они все равно бы выплыли из тумана, из долгих зимних сумерек. Доктор как мог оттягивал их появление. Начал даже надеяться, что те сгинули в оборванном катастрофой поражения прошлом. Вот только арест и похищение Эйхмана, гонгом ударившее по всем беглецам из Германии в Аргентине, отразилось и в нем. Он стал бояться, нет не Моссада, конечно, что он ему: но
