сороковых их было большинство даже, но все равно не возмущался, не требовал дела́, - да и некогда - он работал, лишь раз за все это время взяв отпуск не по болезни. В тот месяц, когда получил похоронку.
А потом вернулся и принялся пахать с удвоенной силой. И получил результат. Окрестил его даже - снова вспомнив о Генрихе, окрестил, будто у него появился второй ребенок. Отчасти так и было. Ведь они всегда мечтали о втором. Нет, не с женой, братика хотел Генрих.
- Они все, заключенные Заксенхаузена, все они искупили свои грехи, через нас, - вдруг произнес Штокль и сам испугался своих речей. Никогда не считал себя богословом, а тут вдруг.
- Вы так думаете? А может среди них были и жертвы режима?
Он не знал, что ответить. Потому, не выходя из неожиданно взятого тона, произнес:
- Им место в раю.
- Вы в это верите, доктор?
- Да. - в это он почему-то верил. - Как и в то, что я не напрасно исполнял свою работу.
- А я уже нет.
- Франц?
- Мне страшно, доктор. Страшно, не от вас, но от ваших планов на будущее. Им всего две недели от роду, но то, что вы мне рассказали... вы же хотели превратить наш город в полигон. Снова заражать людей болезнями, в поисках новых препаратов, снова выжимать кровь. Ведь вам нужны только близкородственные связи, а для вас их не так много. Всего-то тысячи три человек. Значит, вы возьмете всех. Получите деньги из столицы, сюда пришлют медиков, санитаров и создадут тут концлагерь. Да еще со стороны будут завозить, из соседних городишек.
- Ты... ты это серьезно? - Пашке кивнул. - Но я даже не думал... мне надо было отвлечься от страха перед экстрадицией в ту же Англию. Мне не нужны жертвы, я ведь и сам... да что там, разве я бы мог ту же Монику, которую...
- Теперь я в этом не сомневаюсь.
- Ты меня не знаешь, Франц. Это какой-то дурной голливудский штамп считать всех немецких ученых, тем паче, врачей - палачами и садистами.
- Но вы такой, доктор Штокль.
- Я спасал вас.
- Вы убивали невинных.
- Я спас тысячи жизней.
- Статистика. А сколько забрали? Может, выведем уравнение? Сведем на счетах расходы и доходы.
Лицо Пашке белело как мел. Он едва говорил. Штокль поднял руку, чтоб отвесить молодому человеку пощечину, но тут же опустил ее.
Долгая пауза окутала их. Они слышали разговоры на улице, шум проехавшей машины, шорохи шагов.
Наконец, Пашке спросил:
- А кого вы так боялись? Своих или чужих?
Рассказать про Эйхмана? Да зачем, он не поймет. Просто в шестидесятом ему стало очевидно: где бы он ни скрывался, его могут найти. И посчитав вклад в науку недостаточно гуманным, уничтожить. Раз уж препарат теперь все равно забрали себе бритты - тем более. Прежде он хоть мог хотя бы прикрыться им. А что сейчас? - все бросить?
- Англичан. Они убили моего сына. Почему-то все время казалось, должны придти и за мной. И вот так и вышло.
Франц знал, как погиб Генрих. Поэтому молча поднялся с тумбочки, вздрогнул от занемевших от долгого сидения в неудобной позе мышц и так же тихо, как и предыдущий посетитель, покинул здание - но уже ничего не сказав напоследок. Более в дом доктора он не вернулся.
И все же, виновен он или нет? Странно, что именно сейчас Штокль задался этим вопросом, непонятно, что это вообще: запоздалое раскаяние или напротив, попытки рационально рассудить все с ним случившееся за последние десятки лет. Верно, все разом. До этих пор он старался не рассуждать на подобную тему. Или думал иначе.
И совсем иначе - в семнадцать, когда подходила к концу война. Он откосил от призыва, о, тогда у молодого парня находились веские причины в голове для немедленного прекращения бойни и мира во всем мире. Множество причин самого левацкого толка. Их сровняла эпидемия испанки, унесшая летом девятнадцатого родителей и заставившего его посмотреть на мир во всем мире под другим углом. Он поступил на медфак берлинского университета, вроде бы и готовился стать врачом, но в последний момент решил поменять специализацию. Как и многие тогда, после проигранной войны с Антантой и с гриппом, искал панацею от всех бед. Не находил, начинал заново, покуда неожиданно не осознал, что именно и как надо искать.
Дальше проще - его работы оценили, оценили достойно, он нашел место в быстроразвивающееся компании, продвинулся в ней, обнаружив недюжинную усидчивость, неведомую прежде и желание работать сутками. Вскоре стал заведующим лабораторией, а немного позднее уже получал ассигнования от рейхсминистерства, а с ним и новейшее оборудование, лучших специалистов. А немного позже и настоящих арийских парней для опытов. Пусть и отбросов общества. Преступников, которые через него несли заслуженное наказание. И которых требовалось все больше и больше. Особенно, когда появилось лекарство.
Два дня, прошедшие с ухода Пашке, к нему никто не заходил. Он не сомневался, молодой человек рассказал обо всем случившимся друзьям, знакомым, родичам - Франц никогда не держал ничего в себе. Неудивительно, что новость молнией перекинулась на весь город. обошла каждый дом. Затмила собой предстоящее через несколько дней рождество, а затем и Новый год, когда уже некогда думать о болячках, а надо готовиться к торжествам, гулянкам и веселию.
В светлый день воскресенья, во время полуденной мессы падре решил высказаться по поводу падения их кумира публично, в проповеди помянув разбойников, распятых вместе с Христом. Одного уверовавшего в истинность царя Иудейского, которому господь сказал: "Истинно говорю тебе, сегодня же будешь со Мною в раю". И другого не поверившего, а потому пропащего. Он обратился к пастве с напоминанием, что ни один не проклят до конца, покуда не уверует в господа нашего, и, стало быть, для всякого еще есть шанс, ведь никогда не поздно покаяться и причаститься именем и силой и славой господней, даже на смертном одре. Падре говорил убедительно, он обладал таким даром еще с семинарии, а потому его слушали, как всегда, внимательно и приняли сказанное им и на свой счет и на счет доктора, разве что в минуты душевной тревоги посещавшего святую церковь. Не говоря уже о соборе святого Креста, где служил падре и собиралась большая часть католиков города.
А потому около двух, в самый разгар сиесты, доктор с удивлением стал
