и оставили в покое. А он, сидя на устланном шкурами ложе, в сотый раз описывал Орседике город: его дворцы и храмы, дома богачей и хибарки бедноты, театр, стадион для конных ристаний, рыночную площадь с десятками мастерских и лавок, где изо дня в день идет шумный, многолюдный торг, гавань с ее складами и доками, харчевни, постоялые дворы, молельни для отправляющихся за море, грозные сторожевые башни, сады, виноградники, житницы и давильни, сановников и жрецов, философов, гетер, чужеземных купцов, солдат, ремесленников и землепашцев, бродячих фокусников и, наконец, просто нищих оборванцев – всю запрудившую улочки разноязыкую, пеструю толпу. Девушка слушала его с прежним неослабным любопытством, и Архелай чувствовал себя, точно Одиссей, повествующий о своих приключениях у царя феаков.
Орседика, в свой черед, рассказывала ему о потаенных охотничьих тропах; учила понимать язык лесных обитателей и различать скрытые свойства трав – целебных, ядовитых или колдовских, как волшебный моли, против которого бессильна даже могущественная чародейка Цирцея; описывала буйные игрища сатиресс и кентавров, смеялась над озорными проделками дриад, а иногда, снизив голос до шепота, посвящала в жуткие обряды Гекаты и жестокие забавы Артемиды.
Архелаю было с ней хорошо и покойно. Постепенно он сумел подружиться и с обоими ее стражами, для которых всякий раз прихватывал из города какое-нибудь лакомство. Так что скоро кабан сменил свое грозное фырканье на добродушное похрюкивание, а медвежонок ластился, как разрезвившийся щенок, и, задирая кверху лапы, позволял щекотать себе брюхо.
Дни бежали, словно ретивые кони в упряжке Времени, и однажды ночью между ними случилось то, что и должно было случиться, к чему равно стремились их души и тела. В любви Орседика оказалась нежной и кроткой, чего нельзя было предположить по ее задиристому виду, и, хотя не противилась его желаниям, в последнюю минуту оробела, будто птичка, не решающаяся покинуть гнездо. Но мягкая настойчивость Архелая победила ее смущение и помогла расправить крылья.
Между тем год повернул на зиму. Солнце ушло в созвездие Козерога, его лучи проблескивали сквозь облачную завесу тускло, как золото под ладонью скряги. Ночи стали прохладнее и удлинились. Из-за моря дул сердитый Борей, все чаще напоминая о топливе для очагов. Дубы и вязы роняли в траву пожухшие листья. Даже источник, поддавшись всеобщему унынию, не звенел больше прозрачной, чистой трелью, а двигался как-то сонно и вяло. Дриады погрузились в дремоту, свернувшись калачиками в дуплах, а старые силены маялись ломотой в костях и, кряхтя, натягивали овчинные шубы.
Орседика сидела, пригорюнясь, у своего облетевшего дерева, и это подвигло Архелая высказать то, что уже давно зрело в его сердце. Он хочет увезти ее в город и сделать своей женой. К его удивлению, Орседика согласилась не сразу и как будто совсем не обрадовалась, так что царский зодчий почувствовал себя задетым – он несколько иначе воображал эту сцену. Однако потом решил, что ее печалит предстоящая разлука, не только с друзьями – всей привычной жизнью. Не зря ведь даже по свадебному обряду девушке положено плакать, покидая отчий дом. Но Орседика не плакала, а только отвернулась, когда Архелай завалил большим камнем вход в пещеру. Кабан и медведь с беспокойством следили за приготовлениями хозяйки и, словно чуя недоброе, ходили за ней по пятам. Архелаю было совестно читать в их глазах немой укор, точно он кого-то обманул или обидел, однако взять их с собой не мог. Он отошел в дальний конец поляны и оттуда смотрел, как Орседика, опустившись на колени, шепчет что-то, уткнувшись лицом в лохматые шкуры. Потом она поднялась, отряхнула с одежды приставшие листья и молча забралась в седло впереди Архелая.
До самой опушки они не обменялись ни словом, но когда выехали на дорогу, ведущую к городу, девушка тронула зодчего за плечо. Вид у нее был необычно серьезный.
– Послушай, Архелай, я очень тебя люблю и постараюсь научиться жить, как принято у людей. Но на душе у меня тревожно. Ведь я – не человек, а союзы между существами разной природы непрочны, даже детям не под силу их скрепить. Потому что богам не дано понять смертных так же, как смертным – богов. Страсть связывает их лишь на краткий миг, и почти всегда это кончается плохо. Вспомни Ясона и Медею, Париса и Энону, Пелея и Фетиду...
Архелай засмеялся и привлек ее к себе.
– Оставь свои страхи, глупенькая! Их любовь была ненастоящая. А наша одолеет все препятствия, как у Орфея с Эвридикой. Ей даже Стикс не преграда. И я клянусь, что никогда тебя не обижу.
Орседика кивнула.
– Боги – свидетели твоей клятвы. Но если ты не сдержишь слова, или я сама почувствую, что стала тебе чужой, вернусь обратно в лес и больше мы не увидимся.
Архелай тряхнул кудрями: влюбленные самонадеянны и беспечны. Они легко воздвигают сияющие химеры, принимая желаемое за действительное.
– Такого не случится!
Опьяненный близостью нежного молодого тела, он взял ее голову в ладони, прижался губами к мягким губам. И Орседика прильнула к нему, как ручеек, подхваченный океаном; все тревоги и горести были забыты. Конь осторожно ступал под сдвоенной ношей, и встречные путники провожали целующуюся пару завистливыми взглядами. Мальчишки глазели на них, разинув рты, мужчины вздыхали ревниво, и даже седовласые старцы, чья пора давно миновала, прятали в бороды улыбки.
* * *
Вопреки опасениям Архелая, Орседика быстро освоилась в новом положении. И его жизнь тоже переменилась – не круто, но в тысяче обыденных мелочей, которых по отдельности даже не заметишь. Дом, прежде довольно безалаберный и запущенный из-за его частых отлучек, преобразился ее стараниями. Теперь повсюду был порядок и уют, оружие и дорогая утварь начищены до блеска, по комнатам не бродили охотничьи собаки и рабы не слонялись больше без дела, а вороватый управитель совестился таскать припасы из кладовой. Гестия, богиня-охранительница домашнего очага, благосклонно взирала на хлопоты маленькой хозяйки, и в уголках ее мраморных губ играла легкая улыбка. Правда, Архелай поначалу не мог привыкнуть, что его самовластию пришел конец, и, кроме андрона, есть еще гинекей – женское царство, недоступное для мужчин. И бывало, в разгаре шумной дружеской пирушки спохватывался и умолкал, как отец у постели захворавшего ребенка, боясь, что их буйное веселье расстроит или смутит Орседику. Царский зодчий боготворил жену, называл ее своей лесной зорькой и пропускал мимо ушей желчные словечки приятелей. Бедняг можно только пожалеть: пусть отводят душу, если вместо Аспасии им достались Ксантиппы. Его любовь была огромна, окрыляла такой могучей силой, точно
