И все прошло!
Немедленно после этого Валентина круто повернулась, и направилась в ванную. Я же немного потоптался с чемоданом, стряхнул оцепенение, и пошел искать свой махровый халат, который не пользовал с момента приобретения. Оставалось только удивляться неисповедимым путям судьбы, сподобившей меня обзавестись совершенно бесполезной вещью, либо изумляться своей дьявольской предусмотрительности.
Расцветка халата как нельзя более подошла к цвету волос Валентины, что было лишним свидетельством в пользу дьявольской предусмотрительности. Мы выпили по бокалу хорошего вина, умеренно закусили и вплотную подошли к кофе. Было уже около одиннадцати. Сначала разговор крутился вокруг каких-то пустяков, потом коснулся живописи. Мой брат – художник, поэтому какое-то представление о ней я имею, исключая, постмодернизм и все эти новейшие направления. Но затем разговор плавно перетек на театральные подмостки, о которых я не имею никакого понятия, ибо поссорился с Мельпоменой в юном возрасте. Это, однако, не помешало мне поддакивать, и даже ввернуть несколько фраз о сущности режиссуры. Кажется, я заявил, что работа режиссера сродни работе скульптора. Он должен отсечь все лишнее и обнажить натуру.
Наконец, я аккуратно подвел беседу к вопросам выбора жизненной стези, и, втайне гордясь собой, уже хотел было акцентировать внимание на…
Но Валентина испытующе на меня посмотрела и закинула ногу на ногу. При этом она, как бы ненароком, обнажила колено. Я, не будь дурак, немедленно на него воззрился, выдержал томительную паузу, а потом спросил с вибрацией в голосе:
– Что это?
– Это коленный сустав, – сказала Валентина, и укрыла его полой халата.
– Ты ставишь меня в двусмысленное положение, – заявил я.
– Чем? Коленным суставом? – она фыркнула. – Это ты ставишь меня в дурацкое положение! Зачем ты звонил папе?
– Я? Хм.., – я лихорадочно соображал, откуда она могла это узнать.
– Можешь не ерзать. Пока ты тут возился на кухне, я позвонила на узел связи, и все выяснила.
– А, ну да.., – пробормотал я. – Тайна раскрыта. Да, я совершил проступок и готов искупить. Как это можно сделать?
– Не искупить, а загладить.
– Ясно. И как?
– Например, поглаживанием коленного сустава, – сказала она, и стрельнула глазами в сторону.
– Валентина! У меня нет слов… Это, наконец, возмутительно!
– А родителям капать не возмутительно? Что они тебе сказали? Чтобы ты меня воспитал и вернул семье?
– Это подразумевалось, – ответил я уклончиво. – Но, в конце концов, когда-то ты все равно вернешься к любимому отцу.
– Почему ты так думаешь?
– Он страдает и жаждет продолжить воспитание любимой дочери. Ты не можешь его оставить в теперешнем положении. Это безнравственно.
– А если нет? Если я хочу начать самостоятельную жизнь?
– Одно другому не помеха, – сказал я тоном человека, умудренного жизнью.
– А, допустим, я решила выйти замуж?
– Куда выйти?.. Секунду! Вот этого как раз делать не следует.
– Решать, или выходить?
Я поднял указующий перст по методу Гири.
– Во всяком случае, не с кондачка, и не за кого попало. Надо узнать человека всесторонне, – сказал я внушительно.
– Но подумай, как можно всесторонне узнать хоть кого-то, если за тобой по пятам ходит мама, а папа доходит до того, что запрещает посещать дружеские вечеринки с однокурсниками. Согласись, это какой-то бред, и полный домострой.
– Неужели все так трагично? – воскликнул я с некоторым даже пафосом.
– Не совсем, но почти.
– Да-а.., – сказал я. – Это трагедия личности.
– Напрасно издеваешься. На меня это не действует, – Валентина капризно оттопырила нижнюю губу и уставилась в угол.
– Я, собственно, не издеваюсь. Я пытаюсь представить Валерия Алексеевича в роли сатрапа и домашнего деспота. И придумать способ, как с этим бороться.
– А ничего придумывать и не надо – я уже все придумала.
– Это – тайна?
– Нет. То есть, не от тебя.
Я был польщен. И почувствовал себя избранным. Почти как апостол.
– Ну, хорошо. А каковы детали твоего плана?
– Очень просто. Я как будто бы выхожу за тебя замуж, – сказала Валентина безмятежно.
С меня в момент слетела спесь. Такой поворот совершенно не учитывался на этапе предварительной проработки плана кампании. Я старательно формировал имидж старшего брата-наставника, а теперь что же?! Мне уготована роль героя-любовника? Но позвольте!..
– Погоди, погоди.., – забормотал я, стараясь выиграть время и определиться на местности. – То есть, значит… А как это можно?.. Мы что же, должны официально венчаться?
– Нет, этого не нужно. Мы просто сделаем вид, что у нас безумная любовь. А брак – формальность. Моих родителей это не впечатлит.
– Понятно, – сказал я. – Но я не уверен, что справлюсь. Это же целое дело!
– О, это очень просто, – Валентина лукаво улыбнулась. – Я тебя сейчас научу. Чтобы не создавать трудностей переходного характера, мы все время будем вести себя как образцовые влюбленные молодожены.
– Так-так! – я понимающе кивнул. – Но что значит "все время"?
– Это значит – непрерывно. И в присутствии третьих лиц, и в их отсутствие – чтобы не расслабляться. Мы, например, вместе будем обедать, вместе смотреть телепередачи, даже спать будем вместе.
Шутки кончились. Это я понял мгновенно, услышав последнюю фразу. Этот переросший ребенок и недоросшая женщина в одном лице способны были на многое. Предстоял не легкий бой, а тяжелая битва, как сказал один старый детский писатель в своем бессмертном произведении.
– Итак, – сухо подытожил я, – мне предлагается участие в грандиозной мистификации. Мы с тобой будем дурачить всех, включая и нас самих. И как долго? Вопрос: не одурачим ли мы сами себя и в самом деле? Дело рискованное – я должен крепко подумать.
– Я понимаю, – сказала Валентина покладисто. – Ты хочешь начать нашу семейную жизнь со скандала. Пусть будет так.
"Чертова девка! – мысленно воскликнул я. – И надо мне было впутаться в эту историю".
Но вслух сказал только:
– Нет, никаких скандалов. Мне нужно подумать, и все. Сейчас я приготовлю кофе, подумаю и приму решение. В нашей якобы семье решения буду якобы принимать я – если ты не возражаешь, конечно.
– Нисколько! Я терпеть не могу принимать всякие эти решения. И всегда думаю: надо посидеть, подождать, оно и само решится как-нибудь.
Пока я варил кофе, Валентина за мной наблюдала, провожая глазами. Глаза у нее были замечательные. Они отражали все ее чувства, но не отражали ни одной ее мысли. Зато в ее глазах, как в открытой книге, я читал свои собственные. И хорошо, если эти глаза работали по принципу полного внутреннего отражения. Мысль о том, что часть моих мыслей проникает в ее подкорку, приводила меня в трепет.
