— Хватит, — вслух произнес я. — А то еще расплачешься.
Плакать я не стал. Но всякая охота к прогулкам прошла.
Я возвращался иной дорогой. Наискось пересек равнину и вышел к реке в каких-нибудь полутора километрах выше места стоянки корабля.
Перебрался через реку, прыгая и балансируя на скользких камнях, и углубился в лес. Но быстро пожалел об этом. Подлесок был невысоким, но плотным. Ветви, твердые и пружинистые, как проволока, оплетали мне ботинки, цеплялись за застежки скафандра, и все без малейшего шума или шелеста. Я мог продвигаться вперед только ценой значительных усилий. После нескольких метров я вернулся и направился к поляне по самому прямому пути. На преодоление этой пары сотен метров у меня ушло полчаса.
Наконец, между ветвями и стволами деревьев начала просвечивать река. Я сделал еще несколько шагов и остановился на краю расчищенной подковы.
Меня ошеломили царящие на ней тишина и неподвижность. От людей, то есть от Сена и копий, и от автоматов не осталось ни следа.
Я сделал полшага вперед и посмотрел вправо, туда, где должен был находиться корабль. Он покоился на своем месте. Что меня насторожило, так это кучка людей, замершая метрах в пятистах от его амортизаторов. Они стояли неподвижно. И лица у всех были повернуты в мою сторону.
Я уловил какое-то движение на панцире ракеты, сразу же под ее носом. Медленно, словно и с нарочитой торжественностью, открывалась амбразура излучателя.
В моей голове промчалось множество мыслей сразу. Я понял, что они хотят расширить участок под строительство. Очевидно, они пришли к выводу, что поляна с ее теперешними границами окажется для них тесной. Но Сен больше не станет трогать «Идиому». Он решил добиться того же другим способом.
Я подумал, что это моя ошибка. Нельзя подходить к кораблю, находящемуся на чужой планете в состоянии готовности, так, как я это сделал. Без оповещения. Они видели, что уходил я в противоположную сторону.
И еще я подумал, что ни в каком случае не могу оставаться там, где стою. Это значит — оставаться в живых.
Ни о чем другом подумать я не успел. Поднял ногу, чтобы сделать поворот, и в тот же момент меня ослепило солнце. Солнце, которое оказалось у меня под веками и внутри черепа.
* * *
Два часа. Достаточно.
Через шесть часов я войду в шлюз. Нацеплю скафандр и проверю аппаратуру ракеты. Одного из тех разведывательных корабликов, в которых для человека остается ровно столько места, чтобы дышать.
Я доберусь до компа.
И чем же займусь потом?
Может, начать экспериментировать. Выискивать новые комбинации систем автоматической связи. Или управления. Например, в живых организмах.
Нет. Какая разница, чем я займусь. За что бы я ни взялся, это ничего не изменит. Это вопрос пригодности. И потребностей. Процессов приспособления.
О каких же процессах такого типа рассуждать мне, одинокому обитателю мертвого куска материи, оставленному здесь на время одной-единственной жизни?
Даже не «оставленному». Я сам этого захотел.
Тишина.
В тишине, одиночество — вопрос только времени.
Через шесть часов я окажусь в обществе подобных себе существ. Проведу там половину дня. Сброшу скафандр, шлем, пройдусь по траве. Подставлю лицо солнцу.
Одиночество означает так же все то, что тебе не удается высказать. И не только копиям.
Да и вообще могу ли я им что-либо сказать?
Хватит. Этим мы займемся в надлежащее время.
Я встал и подошел к экрану. Надавил клавишу. Обвел глазами постройки. То ли мне кажется, то ли сегодня и в самом деле световых точек меньше, чем обычно? Раз, два… пять. Маловато. Но я не помню, сколько их было.
Башня лаборатории тонет во мраке.
Я отошел от экрана и высветил индикаторы на пульте компьютера. Мне не показалось. Башня поднялась на полметра.
Их дело. Они — у себя. Могут делать, что заблагорассудится. Кроме того, что пытаются делать таким образом, чтобы я не узнал об этом. Кроме отключения света.
Если так пойдет и дальше, то все то, что я вдалбливал себе и другим, оставаясь тут, окажется правдой.
Во мне вновь проснулась враждебность. И раздражение.
Что же такое сказал Гускин, тогда, в кабине «Идиомы»? Помню, он стоял тогда у иллюминатора и наблюдал за копиями, которые заканчивали установку ограды. Кажется, я намекнул ему на то, какие чувства они во мне вызывают.
Вот. Вспомнил.
«Интересно было бы дознаться, то ли те, из океана, всадили им этакий синтезированный инстинкт агрессивности, то ли путем стимуляции развили нечто такое, что и без того сидит в каждом из нас…»
Он произнес это вполголоса, даже не глядя в мою сторону. О копиях он думал… или обо мне?
Обо мне? Интересно, о ком это?
Бред. Порочный круг.
Теперь требуется проспать эти шесть часов. Рано утром я во всем убежусь собственными глазами.
Я отключил аппаратуру и направился в спальню.
* * *
Круги. Бесконечное количество разноцветных, вращающихся кругов. Они уменьшаются с расстоянием, образуя как бы конус, вершина которого теряется вдали.
Посередине этого конуса стройность колец ломается, они расплываются, образуя очертания лица. Женского лица. Немолодой женщины. Я должен знать ее. Я вне сомнения не один раз ее видел.
Меня охватывает спокойствие. Лицо теперь совсем близко.
— Жиль, — чей-то шепот слышится с расстояния, даже еще большего, чем до вершины вращающегося конуса.
Но этот голос — не женский.
Открываю глаза.
Я уже сталкивался с таким дымом. Со стеной дыма. Дело тогда было… не стоит. Но в чем-то дело тогда было.
Только тот вот дым был черным. Теперь я это знаю наверняка. Этот напоминает скорее туман. Этакое белое полотно, наброшенное утром на реку.
Река?
Я напряг зрение. В тумане что-то замаячило. Лицо Реусса.
На мгновение опустил веки. Только теперь почувствовал, что мою голову охватила невыносимая жара. Словно кожа осталась холодной, зато кости черепа раскалены докрасна.
Хотел дотронуться до головы, убедиться, так ли все на самом деле. Но рука упала.
— Лежи спокойно, Жиль… — сказал Реусс.
«Лежи спокойно…» Где я это слышал? Сейчас. Голос Гускина. Да, Гус. Когда ему требовалось, чтобы тот, к кому он обращался, в самом деле лежал спокойно. Это было не на базе. Не во время полета.
Знаю.
Хотя предпочел бы не знать. Он говорил как раз ему. Реуссу. И даже помню, при каких обстоятельствах.
Я решился на усиление. Поднял руку и провел пальцами по голове. Она была шершавая. И холодная.
Но не кожа. Бандажи.
И я уже знаю, что не смогу узнать это лицо, черты которого все еще виднеются в обрамлении быстро бегущих колец. И что это означает непорядок. Чувствую, я должен знать, кому оно принадлежит.
