Охранник перевел взгляд на меня:
— А он что? Ему тоже?..
— Нет-нет, нам одну, как договаривались. Он после меня пойдет.
— Ну, как скажешь, — проворчал Лиус, еще раз недоверчиво глянув на меня. — Сейчас приведу.
Он загремел ключами, прошел через ворота и зашагал прямо по территории лагеря, бесцеремонно расталкивая встречных ивенков плечами. Пленные на это почти не реагировали, только провожали его долгими равнодушными взглядами.
— Вон тот барак, — начал объяснять Фил, — он женский. Самочки хороши, точно говорю. Их, правда, днем не выпускают к мужикам, чтобы беспорядков не случалось. А ребята сколотили маленькую хибарку за территорией, перетащили туда кровать из казармы. Все условия! Сначала я пойду, потом — ты. Потом — опять я. А разбогатеешь — сам будешь друзей водить…
— Ага… — машинально ответил я. — Слушай, Фил, а эти самочки — они такие же здоровые, как самцы?
— Что? — Фил нахмурился. — Конечно, здоровые! Думаешь, больные? Да я, чтоб ты знал, первым делом санитара привел, он все пробы сделал!
— Я говорю, они такие же сильные? Не боишься, что вылетишь из хибарки без башки?
— Не-ет! — Фил рассмеялся. — Они тихие. Вон, сам погляди, мужики-то — и те малахольные.
— Не знаю… — с большим сомнением проговорил я.
— Точно. Это они на болотах борзые, а здесь… Знаешь, их бабы вообще тебя как будто не замечают. Чего хочешь, то и делай.
Из-за угла барака показался охранник Лиус, он вел высокую худощавую женщину, замотанную до самых пят в белые полотнища. Я с самого начала чувствовал себя здесь неуютно, но сейчас стало просто гадко. Потому что весь лагерь смотрел, как нам ведут ее. И, наверно, весь лагерь знал, зачем. Я только не понимал, почему ивенки не защитят свою женщину, почему спокойно смотрят? Их же тут тысячи, так почему они не рвут на куски охранника? Видимо, у Цивилизации есть хороший способ делать их смирными.
Охранник подошел к воротам. Лицо женщины наполовину закрывали белые тряпки, да к тому же она смотрела вниз. Я никак не мог увидеть ее лицо, а главное — ее глаза.
— Нормально? — спросил Лиус.
— Ну… ничего, — проговорил Фил, приглядываясь.
— Ну, говори — годится? — Лиус взял женщину за подбородок и резко поднял, чтобы мы увидели лицо.
Я ничего не увидел и ничего не понял. Лицо как лицо. Ни единой эмоциональной искринки, ни страха, ни презрения — ничего. Женщина была полностью закрыта, перед нами и в нашей власти было только ее тело.
— Я толстеньких люблю, — пробормотал Фил.
— Да где ж я возьму! — возмутился Лиус. — Откармливать, что ли, специально для тебя?
— Ладно, годится, — решил наконец Фил. — Проводи до заведения.
Мне нужно было немедленно уходить. Меня словно изваляли в грязи — заставили участвовать в похабном спектакле, который смотрели тысячи зрителей, пусть даже это пленные враги.
И я бы ушел, но захотел еще немного понаблюдать за ними, увидеть их привычки, услышать голоса. Не знаю почему, но ивенки показались мне жутко интересными. Вроде бы куда ни плюнь — везде дети разных миров, наблюдай до посинения. В казарме на каждой кровати по инопланетянину.
Но эти были особенными. И вдруг я понял — они особенные только потому, что еще не стали гражданами Цивилизации. Они — сами по себе. Они говорят на своем языке, живут по своим правилам, не стремятся получить холо и прекрасно обходятся без одноразовых носков. Лишь поэтому на них интересно смотреть.
Я медленно шел вдоль забора, глядя сквозь проволоку. Ивенки неторопливо бродили по дорожкам, сидели на скамейках или просто на траве. В основном поодиночке, мало кто собирался в группы. Они не шумели, не галдели, почти не разговаривали. Казалось, всю эту огромную массу людей собрали для участия в каком-то скорбном мероприятии, и они ждут, когда оно начнется.
Может, они и в самом деле чего-то ждали?
Я уже совсем было собрался уходить, но тут мое внимание привлек голос.
Сначала я ничего не понял — то ли стон, то ли крик. Голос не смолкал, тембр и перебор тонов были очень необычными. И я наконец сообразил — это песня.
Это совсем не походило на музыку, но я не мог оторваться от проволочной решетки. Я вцепился в нее и слушал, буквально затаив дыхание. Даже не зная ни единого их слова, я понимал невидимого певца. Это было похоже на чудо — мне словно бы бросили кусок хлеба после многодневного голода.
А что, собственно, я понимал? Наверно, чувства. Понимал настолько, что мог легко применить их к себе. И вот они начали оживать — те самые чувства, эмоции, фантазии, по которым я уже успел истосковаться.
Живые картинки поплыли перед глазами. Я с легкостью представлял себя то быстрым хищником, неслышно скользящим в зарослях, то старым деревом, много лет стоящим над туманными болотами, то героем, побеждающим орды врагов.
Со мной давно такого не происходило, это было настоящее, неподдельное вдохновение. Вдруг захотелось немедленно куда-то уйти, скрыться, остаться одному, наедине с чистым листом бумаги… нет, с листами, с большой пачкой листов! И творить, творить — описывать все свои живые видения.
Эмоциональный заряд, который я получил, был подобен удару молнии. С этой живой энергией я мог жить еще многие дни, я мог питаться ею. И в этом не было никакого волшебства, а одна лишь искренность живой музыки.
И вдруг все оборвалось. Песня продолжала звучать, но уже ничего не вызывала во мне. Я был не один. По ту сторону клетки стоял и смотрел на меня огромный могучий ивенк.
Я поднял на него глаза и поразился, какой пристальный и сильный у него взгляд. От этого взгляда хотелось бежать не чуя ног, или просить пощады, или просто зажмуриться и вжать голову в плечи.
Не знаю, что меня так обожгло — его ненависть, или презрение, или уверенность в чем-то, неизвестном мне, но поистине ужасном.
Он как будто что-то знал про меня. Он словно предрекал мне какие-то муки и беды. И вдруг показалось, что это не он, а я стою в клетке. И уже не было за моей спиной ни легиона цивилизаторов, ни ревущих реапланов, ни антротанков, обвешанных оружием.
Этот взгляд был таким же сильным, как музыка. Но гораздо страшнее.
Ивенк набрал воздуха в грудь и произнес несколько коротких резких слов.
Даже не произнес, а выплюнул. Я их не понял, даже не попытался догадаться, что они могли означать. Я повернулся и, убыстряя шаги, пошел в казарму. Взгляд все еще сверлил мне спину.
Позже я пытался воспроизвести мелодию в памяти, но она ускользала от меня, как сон. Нужно было снова услышать ее, но так, чтобы никто не мешал. Я решил, что снова навещу лагерь пленных и не побоюсь обжигающих взглядов.
Теперь я знал, где искать настоящие чувства. У лютых врагов, как это ни печально. Через некоторое время я совершенно успокоился. И вдруг представил “хибарку”, в которой Фил уединился с безмолвной аборигенкой. На мгновение по телу прошла сладкая невольная дрожь. Может, зря я так быстро ушел?
