Макс нажал на клавишу, и на экране появился зернистый фрагмент старого фильма, изображавший некое подобие — но нет, понял я, это и в самом деле был немецкий концлагерь середины двадцатого века. Перед нами были кадры кинохроники: изможденные, надрывающиеся заключенные, офицеры СС, затем… чей-то силуэт. Сероватый движущийся человеческий силуэт, безо всяких характерных признаков, наподобие того пробела во второй версии снимков убийства президента Форрестер.
— Ну вот, — сказал Макс, глядя в мое ошеломленное лицо, — теперь давай свои вопросы.
Я сделал глубокий вдох.
— Это Дахау?
— Неплохо, профессор. Полчаса назад я нашел эту пленку в Интернете. Хорошо известный материал — за исключением нашего таинственного гостя.
Я продолжал всматриваться в силуэт.
— Что-то в нем кажется мне очень уж знакомым… Вот тут, когда он поворачивается в профиль…
— Угу. Теперь, может, ты мне расскажешь, как все это связано с волосками человека, который сидит в тюрьме, и с какой-то суперпушкой, что превратила Джона Прайса в кучку желе, причем практически беззвучно?
Я с трудом оторвался от экрана, где снова и снова прокручивался фрагмент фильма из концлагеря.
— Как его имя? Того, который в тюрьме?
Макс пересек комнату и подошел к другому столу.
— Это я тоже узнал — влез в тюремную базу. Куперман, Эли Куперман.
Я резко обернулся.
— Антрополог Эли Куперман?
— Он самый. Ты с ним знаком?
Я покачал головой.
— Лично с ним — нет, но я знаю его работы. Весьма острые и полемические, и, надо сказать, блестящие. Происхождение первобытных культур.
— За это он и сидит. Его взяли во Флориде, на старом индейском кладбище. Раскапывал могилы; по крайней мере, так говорят шишки из местной резервации. Куперман не оспаривал обвинение. Племя согласилось с приговором федерального суда — пять лет в местной гостюрьме. — Макс недоуменно нахмурился и понизил голос. — Но вот что странно: на следующий же день после того как его посадили, на прошлой неделе, индейцы залили все кладбище бетоном. Такие вот святыни…
— Может, они не хотели допустить дальнейшего осквернения?
— Может, — Макс пожал плечами. — Вопрос в том, откуда на месте убийства взялся волос этого Купермана?
— Ты уверен, что это именно его волос?
Макс снова пожал плечами.
— Всемирная база ДНК не может ошибаться. Так что если у него вдруг не объявится однояйцевого близнеца…
— Об этом я и говорю.
— О чем "об этом"?
— О Купермане, — ответил я, с удивлением глядя на Макса. — У него есть брат-близнец.
— Да пошел ты! — Макс громко сглотнул.
— Иона Куперман, археолог, не менее известный ученый, чем его брат.
— Про него ничего не было в результатах моих запросов.
— Господи, Макс, — сказал я, подходя к анализатору ДНК, — в этом вшивом Интернете представлена вся сумма человеческих знаний — и ты хочешь сказать, что они упустили такой простой факт?
— Эй, не прикалывайся ко мне насчет Сети — пара случайных ляпов не означает…
Внезапно чудесный вид из окна прямо передо мной с грохотом разлетелся на сотни мелких осколков. Повинуясь инстинкту, я бросился на пол, а когда поднял глаза, то увидел, что Макс — безрассудно, подумал я в первый момент — все еще стоит посреди комнаты в полный рост. Я закричал, чтобы он лег на пол, но он все странно раскачивался в свете компьютерного экрана. Потом я заметил каплю крови у него на лбу и перевел взгляд на экран монитора сзади от него — он был залит чем-то куда более плотным, чем кровь. Пока я пересекал комнату вприсядку, словно краб на суше, ноги его подкосились, и он плавно рухнул на колени. Когда я наконец дополз до него, он уже упал лицом вниз, и я увидел, что пуля, столь аккуратно вошедшая ему в лоб, вышла из затылка и снесла большую часть мозга и приличный кусок черепа.
Лишь два дня спустя, на борту грязного, набитого пассажирами старого «Боинга-767», летящего из Вашингтона в Орландо, я ощутил силу удара, который нанесла мне смерть Макса. До этого я был слишком занят полицейскими допросами и попытками спрятать все следы нашего расследования. Но когда в трех рядах от меня я заметил крупного мужчину, который мог бы быть копией Макса, меня словно ударили в грудь кувалдой. Потерю единственного человека, связывавшего тебя с детством, нелегко пережить; пережить ее при таких обстоятельствах я мог, только получив ответы на все свои вопросы, и для этого был готов пойти на многое.
Первым делом я попытался поговорить с несколькими знакомыми в штаб-квартире ФБР в Вашингтоне. То, что я от них услышал, и то, как проходили эти встречи, чуть не заставило меня опустить руки: под покровом дружелюбия скрывалось решительное предостережение отказаться от дальнейшего расследования, связанного с убийствами Джона Прайса и Макса Дженкинса. Очевидно, министр юстиции и директор ФБР и так не слишком хорошо ко мне относились — по их мнению, в своей книге я самым неблагоразумным образом уложил выдающихся личностей американской истории под стеклышко психологического микроскопа и вдобавок что-то на этом заработал. Но помимо личной неприязни я услышал в этих предупреждениях кое-что еще, и после нескольких встреч чувствовал себя абсолютно сбитым с толку. В моем деле быстро привыкаешь к пустым угрозам со стороны местной полиции, которая всегда подозрительно относится к тем, кто копается в биографиях политиков; но когда к делу подключились федералы, мне стало не по себе.
И все же я полетел во Флориду, чтобы попытаться встретиться с доктором Эли Куперманом, антропологом и арестантом. Он сидел в одной из новых государственных тюрем, управляемых корпорациями, — в исправительном центре Бель-Айл близ Орландо. Здание изначально было построено под школу, однако не слишком отличалось от тюрьмы из-за высокого уровня подростковой преступности во все более превращающихся в гетто американских пригородах. Когда во Флориде, как и во всей Америке, наказание стало важней образования, каменную глыбу без окон с легкостью превратили из места обучения в место заключения.
Я прибыл в Бель-Аил в полдень, попросил о свидании, и к моему изумлению оказалось, что доктор Куперман не только согласен говорить со мной, но и сам настаивает на встрече. Встречу он, однако, потребовал перенести на вечер следующего дня.
В семь часов, когда я занял свое место за прозрачным пуленепробиваемым барьером на втором этаже тюремного здания, на улице уже начало темнеть. Вскоре в комнату за барьером вошел охранник, а за ним мужчина среднего роста и телосложения со смуглым лицом и вьющимися каштановыми волосами, в изящных очках в черепаховой оправе. Это был Эли Куперман. Он сразу узнал меня, как и я его, и решительно уселся напротив. Охранник включил переговорное устройство.
