После этого, когда Джимми выбил себе отдельную комнату, жизнь слегка наладилась. По крайней мере, он мог беспрепятственно вести светскую жизнь. Он обнаружил, что его меланхолия привлекает определенный тип женщин, полухудожниц, знающих толк в душевных ранах, – в Академии Марты Грэм таких пруд пруди. Щедрые, заботливые идеалистки, думает теперь Снежный человек. Они и сами были ранены жизнью и стремились исцелиться. Сначала Джимми кидался к ним на помощь: у него такое благородное сердце, говорили ему, настоящий рыцарь в сияющих доспехах. Он вытягивал из них истории о боли, прикладывал себя как припарку. Но вскоре процесс давал задний ход, и Джимми превращался из врача в пациента. Женщины начинали понимать, насколько изранен он сам, и хотели помочь ему обрести новое видение жизни, овладеть позитивными аспектами собственной духовности. Он был для них творческим проектом: сырье – Джимми в его нынешнем угрюмом виде, конечный продукт – счастливый Джимми.
Джимми позволял им над собой работать. Их это взбадривало, они чувствовали, что нужны. Трогательно – до каких крайностей они способны дойти. А от этого он будет счастлив? А от этого? Ну ладно, а может быть, от этого? Но он неусыпно следил, как бы не снизить градус своей меланхолии. Иначе они станут рассчитывать на награду или, в крайнем случае, результат, потребуют следующего шага, а потом обещаний. Но с чего бы ему резко глупеть и отказываться от серого дождливого шарма – своих сумерек, туманного ореола, который их когда-то и привлек?
– Я пропащий тип, – говорил он им. – У меня эмоциональная дислексия. – Еще он говорил, что они прекрасны, что они его заводят. И никогда не врал, все так и было, все по-честному. Он говорил, что силы, которые они вкладывают, ухнут в него, как в черную дыру, он – свалка эмоциональных отходов, и им следует наслаждаться здесь и сейчас.
Рано или поздно они начинали жаловаться, что он отказывается воспринимать жизнь всерьез. А ведь поначалу сами же советовали ему взбодриться. Запал иссякал, и начинались слезы, и тогда он говорил, что любит. Старался произнести это безнадежным голосом: его любовь – чаша с ядом, она чревата духовным отравлением, она спустит их с небес на те мрачные глубины, где заточен он сам, он так любит их и потому хочет, чтобы они не пострадали, спаслись, т. е. покинули его гибельную жизнь. Некоторые видели его насквозь – Джимми, когда ты повзрослеешь! – но в целом метод себя оправдывал.
Он неизменно грустил, когда они уходили. Ему не нравилось, когда на него злились, его огорчал гнев любой женщины, но когда они теряли терпение, он понимал, что все кончено. Он ненавидел, когда его бросали, хотя сам это подстраивал. Но вскоре на его пути появлялась другая загадочная ранимая женщина. То были времена простого изобилия.
Но он не врал – не всегда врал. Он и впрямь любил этих женщин – на свой манер. И впрямь хотел сделать так, чтобы им стало легче. Просто у него дефицит внимания.
– Подлец, – говорит Снежный человек вслух. Хорошее слово – подлец, из старых добрых времен.
Разумеется, эти женщины знали, что произошло с его матерью. Собаки лают, ветер носит. Снежному человеку стыдно вспоминать, как он использовал эту историю – намек тут, недосказанность там. Женщины утешали его, а он катался в их внимании, как сыр в масле, тонул в нем, втирал его в кожу. Прямо как в косметическом салоне.
К тому времени мать приобрела статус существа мифического, сверхчеловека с темными крыльями, глазами, горящими, как само Правосудие, и с огненным мечом. Добравшись в своем рассказе до того момента, когда она украла скунота Убийцу, он обычно выдавливал пару слезинок – не из себя, а из слушательницы.
И что ты сделал? (Расширенные глаза, ладонь на его руке, сочувственный взгляд.)
Ну, как сказать. (Пожать плечами, отвернуться, сменить тему.)
Он не всегда притворялся.
Одну Орикс не впечатлил образ его матери, зловещий и крылатый. Значит, Джимми, твоя мама куда-то уехала? Плохо. Но, может, у нее были важные причины. Ты об этом думал? Орикс не жалела ни его, ни себя. Она не была бесчувственной – наоборот. Но она отказывалась чувствовать то, что он ей навязывал. Может, потому он и попался – потому что не мог получить от нее то, что остальные отдавали ему добровольно? Может, в этом ее секрет?
Университет Аспергера[27]
Коростель и Джимми переписывались по электронной почте. Джимми ныл и жаловался на академию, надеясь, что получается остроумно, описывая преподавателей и студентов эпитетами необычными и пренебрежительными. Он повествовал о своей диете, состоящей из переработанного ботулизма и сальмонеллы, присылал Коростелю списки многоногих тварей, которых находил у себя в комнате, жаловался на отвратительное качество развлекательных субстанций, продающихся в местном студенческом торговом центре. Из самосохранения он скрывал сложности своей личной жизни, ограничиваясь минимальными, как он полагал, намеками. (Эти девочки, может, и не умеют считать до десяти, но кому в койке нужна арифметика? Главное, пусть думают, что это – десять. Ха-ха, шутка.)
Он не мог удержаться от легкой похвальбы: судя по всему – по тем сведениям, что у него имелись, – то была единственная сфера, где он Коростеля обошел. В «Здравайзере» Коростель не был, что называется, сексуально активен. Девочки его побаивались. Ну да, ему удалось охмурить парочку ненормальных, которые думали, что он умеет ходить по воде, всюду за ним таскались, слали ему слезливые страстные письма и угрожали вскрыть себе вены, если он им откажет. Может, он даже спал с ними, когда получалось, но не более того. По его словам, любовь, хоть и меняла химию тела, а следовательно, была реальной, все равно представляла собой лишь гормонально обусловленное состояние, близкое к бреду. Ко всему прочему, это унизительно, потому что ты в невыгодном положении, а объект любви обладает слишком большой властью. Что касается секса как такового, в нем не хватало азарта и новизны, и в целом он как метод передачи генов следующему поколению оставляет желать лучшего.
Девчонки, с которыми встречался Джимми, считали Коростеля мрачным и жутким типом, и Джимми, чувствуя себя победителем, вставал на его защиту:
– С ним все в порядке, он просто немного не от мира сего, – обычно говорил он.
Но кто знает, что сейчас творилось в Коростелевой жизни? Фактов он сообщал очень мало. Был ли у него сосед или девушка? Он об этом никогда не упоминал, но это ничего не значило. Как правило, он описывал оборудование Института – просто потрясающее, пещера Аладдина, забитая сокровищем – оборудованием для биологических исследований – и… о чем же еще он писал? Что имел сказать Коростель в своих кратких отчетах из Уотсон-Крика? Снежный человек не помнит.
