экспериментатора и визионера из респектабельной клиники, где потребовали «разорвать связь» с их заведением, дабы не портить их репутацию.
Однако Шталь, ничуть не оскорбленный, продолжал развивать свою мысль вслух:
– Ибо существу с вашей организацией… активнее на внешних пределах сознания, чем в более центральных областях… то есть подобного вам… как мне представляется… может оказаться возможным воспринять Иные формы Жизни и существ еще более высокоорганизованных, чем Земля.
Им завладело странное возбуждение, глаза блестели. Шталь заходил по каюте туда-сюда, а О’Мэлли следил за ним с нарастающей тревогой.
– Только подумать, подавляющее большинство всё отрицает лишь оттого, что сами они – просто мертвы! – воскликнул доктор. – Придавлены! Не способны воспринять никаких намеков и знаков! И живут себе без вдохновения в крошечном осколке мира, считая его всем мирозданием! Ах, друг мой, – неожиданно он подошел совсем близко, – как очевидны их потуги, демонстрация самодостаточности и гордыни, крайняя недальновидная глупость их отрицаний для тех, кто, подобно нам, познал неудержимый зов широкого мира! Ведь то подсознание, о котором теперь так много говорят, отражает глубинную истину, открытую совсем недавно и не до конца понятую. Наша личность куда шире, чем мы думаем, и подсознательная часть ее огромна. Но что еще важнее – есть и надсознание. И если первая часть заключает в себе отринутое родом человеческим прошлое, то вторая нащупывает то, что ждет в будущем. Идеальная личность, о которой можно мечтать, должна бы сочетать в себе обе области, поскольку многое было отринуто поспешно и преждевременно. Его стоит восстановить, и на подсознательном уровне оно еще существует, ожидая своего часа. Но сконцентрироваться бы стоило именно на над- или сверхсознании, ибо именно там сокрыты гигантские силы, таинственно открывающиеся гениям, приходящие по вдохновению, при гипнозе.
– Однако одно ведет к другому, – вставил О’Мэлли. – Нельзя ли это сравнить с движением маятника?
– Возможно, – последовал лаконичный ответ.
– И где-то вне поля зрения обе части как бы берутся за руки.
– Возможно.
– Значит, мой спутник может вести меня на самом деле вперед, а не назад?
– Возможно, – только и повторил доктор.
Тут Шталь остановился как вкопанный, словно поняв, что сказал слишком много и тем самым выдал себя в порыве возбужденного интереса. Помолодевшее было лицо вновь увяло, блеск в глазах померк. Труднообъяснимым для О’Мэлли образом доктор почти моментально обрел привычное спокойствие и уже раскуривал одну из своих черных сигар возле стола, полунасмешливо-полувопросительно поглядывая на него сквозь клубы дыма.
– И потому я должен напомнить еще раз, – заговорил он как ни в чем не бывало, словно ирландцу привиделась предыдущая страстная тирада, – не спешите, продвигайтесь с осторожностью, присущей здравомыслящему большинству, той осторожностью, которая обеспечивает безопасность. Как я уже говорил, ваш друг – непосредственное выражение космической жизни Земли. Думаю, вы уже догадались, какого именно вида и формы. Не отдавайтесь полностью под его власть. Сохраняйте свое «я» и сопротивляйтесь, пока остается такая возможность.
Пока Теренс сидел в каюте доктора, попивая горячий кофе и не очень прислушиваясь к словам, предупреждавшим об опасности, но подспудно побуждавшим идти дальше, вокруг него сгущались мечты детства, сила которых отодвигала прочь современность, – детства не тела, но духа, когда мир был и сам молод… Да, и он некогда обитал в Аркадии, познав красоту свободной простой жизни Золотого Века, ибо теперь грезы о нем, похожие на воспоминания и на мечты одновременно, невыразимо притягательные, эти грезы о Золотом Веке, нетронутом Временем, неизменном, всё еще доступном, по-прежнему обитаемом, начинали сбываться.
Поистине то был древний Сад невинности и счастья, где еще не отягощенная хитроумием поверхностной цивилизованности рассудка душа еще способна была расти и развиваться, та страна, которая прозревается святыми и поэтами, но большинством забытая или полагаемая несуществующей.
Простая Жизнь! Новое понимание ее поначалу ошеломило Теренса. Душевный взор упивался красотой: всё было его – и страстный простор пустошей, и сила речных потоков, струящихся по материнскому телу. Ужас гор и пение нежных весенних ливней. Чудо покрывающих землю лесов впиталось в кровь, каждодневно спешащую по жилам. Пропустив через себя, он понял мощь океанских приливов, а более чувствительными областями распростершегося «я» ощутил летучие ароматы всех на свете лесных и полевых цветов. Странная аллегория человека как микрокосма и земли как макрокосма вдруг обрела явственную реальность.
А лихорадочная неудовлетворенность, беспокойство и тщеславие современной жизни происходили именно из-за отдаления человека от души мира, от всеобъемлющей простоты к мелочному существованию, гордо поименованному ими прогрессом.
Из превосходящих пределы глубин этого вновь пробудившегося Сознания вырастали плоть и кровь волшебных космических ощущений – прикосновение его малого «я» к биению планетарной жизни. Неукротимая его суть, бесприютно скитавшаяся среди современных людей, страдая от вечной ностальгии, теперь предвкушала близкое удовлетворение. Ибо, когда «внутренняя катастрофа» наконец произойдет до конца и настанет избавление – центр сознания преодолеет порог и перейдет в более обширную область под воздействием Земли, – все его стремления, как перелетные птицы, наконец на деле, в живой Природе, достигнут гнездовий, которые все эти годы любовно строились в воображении! Лихорадочность современной жизни, муки и беспокойство фальшивой, поверхностной цивилизации, что упражняет мозг, не затрагивая низости и озлобленности сердца, пройдут, словно симптомы жестокой болезни. Как страшный сон, исчезнут божества скорости и механизмов, властвующие сейчас над миром, со скоростью девяносто миль в час погоняя людей в Рай, где материальные приобретения вовсе не отрицались, лишь слегка сублимируясь. Вместо них его душу обнимет космическая жизнь неразъятой простоты, чистая и сладостная.
А сидящий тут немец-коротышка доктор, которому хочется невозможного компромисса, многознающ, но труслив, и скорее муха остановит океанский прилив, чем этот Шталь помешает ему.
Затем из сумятицы мыслей и чувств возник серебристый лик забытой и страстно любимой красоты. Какие-то слова, видно, слетели с его губ, потому что О’Мэлли услышал свое бормотание:
– Боги Греции… и всего мира…
Но стоило чувствам облечься в слова, как сияние их погасло. А мысль, непереводимая в речь, ускользнула. В грустном возбуждении откинулся он на спинку кресла, глядя на доктора и стараясь сосредоточиться на том, что тот говорил. Утраченная мысль всё еще ныряла и скакала внутри, но весь ее блеск свелся лишь к яркой точке на поверхности. Насколько же она пленительна! Больше он не старался накинуть ей на шею ярлык из современных слов. Пусть себе резвится. Он лишь полнее осознал, отчего возле берегов Греции его попутчики проявили свою сущность и почему для меньшего из двоих, чья телесная клетка еще не полностью закостенела при взрослении, побег или скорее возвращение были возможны и даже неизбежны.
Как он помнил, Шталь говорил
