еще долго. Вероятно, общий смысл сказанного доходил до О’Мэлли, но не значение отдельных слов. Доктор явно хотел получить от него подробное описание пережитого. Эту цель он и не скрывал, а, напротив, даже подчеркнул, чтобы вызвать критику в свой адрес и так достучаться до рассудка приятеля, которым тот должен был поверить чувства. Если кельт-визионер позволит своему разуму трезво отпрепарировать те пламенеющие состояния расширенного сознания, коих он коснулся, доктор получит поистине ценные данные для себя.
Но именно на такой анализ ирландец был не способен. Его душа слишком «рассеялась», не давая сосредоточиться на современных терминах и определениях. Да и описывали они лишь отдельные части «я», проявляющиеся через мозг и физическое тело. Прочее поддавалось лишь переживанию, но не описанию. С начала времен подобный трансцендентный опыт не удавалось перевести на язык «здравого смысла», и даже в наши дни, когда редкие смелые умы предприняли всё же попытку классификации с привлечением всех ресурсов психологической науки, результат ненамного прояснил соблазнительную путаницу.
Собственно, в записях О’Мэлли не передает, что же всё-таки пытался сказать Шталь. В рукописи на этом месте большой пропуск со звездочками и номерами страниц отсылок к записям в растрепанных блокнотах. Обратившись к ним, я восстановил каркас идей, послуживших доктору сырьем для очень грубых и приблизительных построений, которые немец извергал тогда в каюте, – целые глыбы преувеличений, что должны были бы пробудить некую критику и сознательный отклик. Это напоминало замок великана из сказки: чтобы охватить человеческим глазом, следовало уменьшить масштаб.
Природа и впрямь была живым существом для тех, кто верил и поклонялся ей, ибо поклонение есть особое состояние сознания, открывающее каналы для восприятия и внутренней самореализации. В пустынных местах, незапятнанных людьми, такое выражение всепокоряющей стержневой жизненной силы еще было возможно… «Русский» являл собой такой осколок, космическое существо, бродящее среди людей в облике человека, обнаруженное ирландцем по созвучности чувств и стремлений, таившихся и в его вольном сердце.
Вместе с тем преградой для воссоединения с миром служило его собственное тело. Лишь высвободив перволичность от сковывающих современных условий, мог он вновь обрести утраченный Эдем и вкусить в полной мере материнскую жизнь призвавшего к себе планетарного сознания. Такое рассоединение достигалось на время при подсознательном путешествии или же безвозвратно – в смерти.
Поистине он столкнулся с вариацией глубокой мистической мысли о необходимости потерять жизнь, чтобы обрести ее, и о том, что личности для умиротворения требуется слияние с превосходящим сознанием. Источник непреходящей ностальгии в основе всех религий, известных людям, – поиск избавления от нескончаемых страданий и неугасимое человеческое стремление вырваться вовне, которому не суждено осуществиться. Никогда прежде подобная мысль не представала ему в столь явственной и простой форме. Но теперь его ощущение родства с Землей и Природой в большей мере, чем с людьми, нашло объяснение…
В блокнотах обнаружилась еще одна запись, выпущенная ирландцем из повествования, которая теперь лежала в пыли неприбранной паддингтонской квартирки, словно пламенеющий драгоценный камень в навозной куче, – краткая, но весомая мысль, очевидно принадлежавшая Фехнеру, которую доктор в тот день обрушил на О’Мэлли.
Подобно тому, как тело осознаёт существование задетого легкого, поднимая его таким образом из погруженного, нереализованного состояния, так же и человеческое сознание может стать уловленной частью сознания Земли и, в свою очередь, сама гигантская планетарная личность включена в коллективное сознание Вселенной. Всё это шаги и стадии продвижения к конечной и высшей степени Сознания, которой они суть фрагменты, проекции и проявления во Времени, – БОГА.
Мысль такого масштаба позволила ему, по крайней мере, на секунду ощутить то страстное всеобъемлющее чувство, что высшая форма сознания может испытывать по отношению к бесконечному числу менее развитых проявлений, – любовь к человечеству, ведомую спасителям…
И всё же из потока глубоких идей и предположений, извергнутого на него разумом противоречивого немца, в котором боролись ученый и мистик, О’Мэлли вынырнул, ухватившись за гораздо более живую для него, пусть и не столь масштабную надежду побега. Он последует за русским великаном в отдаленный уголок собственного расширенного существа, где познает восторг слияния с Землей и где осуществятся все его стремления, по крайней мере субъективно.
Как-то доктор ведь сам сказал, что часть него – текучая, эфирная или астральная, повинующаяся сильным желаниям, – при определенных условиях могла отделяться – проецироваться – в форме, диктуемой этим желанием. Но так или иначе, отделение части его личности от основной ведь означало бы лишь осознание обычно невидимой, подавленной части.
Шталь без обиняков сказал, что Земля его задела. И теперь Теренс познает в доступной ему мере приливы ее гигантской жизни, а его собственные стремления, одиночество и ностальгия наконец улягутся. Он обретет прекрасный райский сад. И кто знает, может, даже познакомится с кем-то из пантеона младших богов…
В тот вечер по приходе в Смирну произошедшее на судне было официально сообщено, как положено. Но на пароходе почти никто об этом не говорил. Большинство пассажиров и мальчика-то не заметили, не говоря уж о его исчезновении, к тому же многие сошли на берег в Смирне, направляясь в Эфес, и еще более значительная группа – в Константинополе на следующий день.
Хотя русский великан почти не выходил из каюты, за ним внимательно следили помощники капитана, да и О’Мэлли заметил, что он также попал под наблюдение. Но ничего не произошло: опустевший пароход не спеша двигался дальше по своему маршруту, а Земля продолжала стремительный прекрасный полет, невзирая на то, что об этом мало задумывались ее многочисленные пассажиры, поглощенные мелкими личными целями.
Лишь О’Мэлли осознавал ее присутствие и понимал, что несется вместе с нею сквозь живую Вселенную. Но этими новыми переживаниями он ни с кем не делился. Оставшуюся часть пути по Черному морю через Самсун и Трапезунд [45] он помнил слабо – такое умиротворение он испытывал; и часами он сидел на палубе, погруженный в полудрему, только изредка пробуждаемый досадными напоминаниями о насущных потребностях окружающего мира. Конечно же он снова плыл в своей каюте, однако испытывал такое сочувственное понимание со спутником, что никаких объяснений друг с другом им не требовалось. Подсознательно они существовали в унисон.
Досадные напоминания окружающего поступали, как и следовало ожидать, в основном от доктора Шталя, который не мог удержаться, чтобы очередной раз не сказать: «Вот видите, всё так и выходит, как я предупреждал». Немец был чуть ли не в ярости, наполовину от разочарования, наполовину от неудовлетворенного любопытства. Масло с водой по-прежнему не смешивались в его трюмах, однако он не мог решиться, что вылить за борт, а тут перед ним находилось
