– Все! – выдохнул я. – Жду!
Нажал отбой и стал ждать.
Вдруг вспомнил: старик с таксой – это ж знаменитый актер, кажется, из Ленкома, он и при мне жил в центральном подъезде; фамилия выпала напрочь, но лицо, то, молодое лицо, вспомнилось ясно. Он обычно играл рефлексирующих комиссаров с честным взглядом, приносящих себя в жертву.
Колокольчиками забренчал Моцарт – я не сразу понял, что это мой телефон. Голос у Зины был серьезный, она сразу согласилась встретиться. Неожиданно она обращалась ко мне на «вы».
– Неважно где, – торопил я. – Главное – немедленно!
– Хорошо, хорошо. Только в людном месте, в центре где-нибудь.
– В центре ГУМа, – брякнул я, – у фонтана.
– Хорошо, там. Сорок минут, успеете?
Я там был через полчаса. Магазин почти не изменился, затейливые завитушки псевдорусского интерьера были свежепокрашены пастельными цветами, каменные шишечки и резные оконца кокетливо отражались в череде бесконечных зеркал. Там же, в зеркалах, выныривало и мое мятое лицо, как случайный и ненужный элемент, нарушающий сказочную гармонию почти дягилевского размаха. Вывески «Тиффани», «Картье» и «Ролекс» тоже вносили эклектичный диссонанс, впрочем, добавляя легкий привкус постмодернистского декаданса.
Вокруг фонтана стояли хлипкие столики с венскими стульями, над ними бумажным цветом цвела фальшивая сакура. В соседнем нефе сиял белый рояль, за которым некто во фраке негромко упражнялся в Шопене. Ко мне подкралась мелкая официантка, чернявая, парижского пошиба. Интимно пригласила присесть. Я взглянул на часы и присел. Заказал коньяк.
Время шло, Зины не было, она опаздывала уже минут на десять. Мимо бродили провинциальные зеваки, фотографировались на фоне оскорбительно роскошных витрин. Я допил остатки коньяка и попросил счет. Тут из моего внутреннего кармана запиликал «Турецкий марш», и я быстро вынул розового урода.
– Ну и где ты? – строго спросил я.
То, что это была Зина, я не сомневался, она была единственным человеком во вселенной, кто знал этот номер. Даже я его не знал.
– Снаружи. Выходите, я сама вас найду.
Вечер плавно перетекал в ночь, душную, сентябрьскую, пропахшую бензином и теплой пылью. Небо еще не погасло, на западе умирало пунцовое зарево, на котором с театральной условностью чернел силуэт угловой башни Кремля (кажется, Водовзводной) и зубчатой стены. На Лобном месте кипела какая-то веселая суета: там, в больничном свете ртутных ламп, сновали рабочие, звенел металл, стучали молотки – там что-то сооружали, похожее на сцену. Вокруг толпились зеваки, непрерывно мигали вспышки камер. Какая-то девица истерично хохотала, точно ее пытались защекотать до смерти.
– Привет! – Кто-то тронул меня за локоть.
Я повернулся. На Зине был тугой темный платок, из которого выглядывало почти монашеское лицо.
– Тебя не узнать, – сказал я. – Куда ты меня тянешь?
Мы влезли в самую толпу. Я не очень понимал зачем, но вопросов решил не задавать.
– Телефон? – Она притянула меня, негромко спросила: – Что вы сказали про телефон?
– Мне там, – я кивнул на Спасскую башню, – дали мобильник. Думаю, он прослушивается. Или в нем маяк… Поэтому я купил в переходе…
– Дайте мне тот. Их.
Я вынул из кармана телефон, протянул Зине. Она взяла мобильник, неожиданно ткнула стоявшего перед ней мужика с рюкзаком. Тот повернулся, оказался парнем лет двадцати.
– Не знаешь, что там мастерят? – спросила она.
– Концерт, говорят, будет.
– Супер! Сам откуда?
– С-под Питера.
– Супер! – повторила Зина и задорно оскалилась. – Добро пожаловать в столицу!
– Спасибо… – растерянно ответил парень и отвернулся.
Зина приоткрыла карман его рюкзака и аккуратно опустила туда мой мобильник.
– Пошли.
Она торопливо шагала мимо витрин, иногда быстро озираясь. Я едва поспевал за ней. Свернули на Никольскую, там тоже было людно.
– Погоди… – попытался я остановить ее. – Надо поговорить.
– Говорите, – не сбавляя шага и не глядя на меня, коротко бросила она.
– Я все знаю! – грозно объявил я, Зина даже не обернулась.
– Что все? – спросила она на ходу.
– Все! Я знаю, что мой сын связан с этими… – Я запнулся, мой голос вдруг стал по-учительски гнусным. – Вы не представляете себе, в какую мерзкую, в какую опасную историю вы вляпались! Вы думаете, это прятки, казаки-разбойники? Игра в индейцев – стрелы и молнии! Не знаю, какой подлец втянул вас, детей, в эту преступную затею…
На ходу я стал вытаскивать из кармана рисунок, расправлять бумагу. Зина остановилась, я с разгона налетел на нее. Она мельком посмотрела на рисунок. Сбоку открылась дверь, оттуда пахнуло жаркой свежей сдобой. Зина закусила губу, она что-то быстро обдумывала, глядя мне в подбородок.
– Что им известно?
– Не знаю, – пожал я плечами. – С утра многое могло измениться. Ты себе не представляешь, какие силы брошены на…
– Конкретно! Что им конкретно, – она зло посмотрела мне в глаза, – известно?
– Пока ничего. Но повторяю…
– Что они собираются делать?
– Делать? Что делать? – Я взмахнул руками. – Он отец! Это его дочь! Он сделает все, чтобы ее спасти! Господи! Что они собираются делать?! Вас сотрут в порошок и развеют по ветру – вот что они собираются делать!
Проходящая пара, пожилая, московского интеллигентского пошиба, одинаково укоризненно поглядела на меня. Они синхронно покачали головами. Я давно обратил внимание, что муж с женой к концу жизни становятся неумолимо похожи друг на друга, причем не только повадками, но и внешне. Некоторые вообще напоминают близнецов. Зина ледяным тоном спросила:
– А что вам нужно? Лично вам?
– Мне?! – Я задохнулся, потом заорал: – Что нужно мне?
Пара приостановилась. Жена, явно бывшая вузовская профессорша, проникновенно обратилась к Зине:
– Будьте осторожны, милочка. Таким, – она презрительно скользнула по мне взглядом, – таким только одно нужно.
Поджав губы, профессорша потянула мужа дальше в сторону Красной площади. Мне жутко хотелось что-то крикнуть старой стерве, но я не нашелся и набросился на Зину:
– Что мне нужно?! И это ты спрашиваешь меня? Ты в своем уме? Что происходит с вашим чертовым поколением? Я думал, думал – это только в Америке, из-за этих ублюдочных компьютеров молодежь превратилась в стадо бесчувственных идиотов. Душевных импотентов! Айпады-айфоны! Чмоки-чмоки, смайлики, бубочки!
– Конкретней можно? – перебила меня Зина; на ее лице появилось выражение, которое возникает у женщин прямо перед тем, как они собираются влепить тебе пощечину.
