…Меня кто-то несмело тормошит за плечо.
…Я медленно и так неохотно приоткрываю ничего не понимающе глаза…
— Жук… Это ты… — я улыбаюсь ему блаженно, словно роднее этой рожицы нет мне на всём свете. — Тебе тоже нравится его последний танец?
Тот разве что не плачет. Он стоит перед нами на коленях и тянет, тянет меня от разложенного на снегу тела…
— Дядь Шатун… Не надо… Он же уже уписался!!! — ребёнок напуган сейчас даже больше, чем когда я на его глазах от души «перекрестил» ту поляну…
— Да-ааа?! — до меня, наконец, начинает возвращаться осознание того, что каннибал почти не дышит.
— Тю ты… нет, ну надо ж-же… — головокружение мешает мне говорить связно. И тем не менее я привстаю с несчастного любителя вредного для души мяса.
— Да нет… Брешет… Живой он, Жучище…
И я снова наклоняюсь над ним:
— Ты! Кусок позорного дерьма… Где… мои друзья, — где они? — меня немного мотает. Но это сейчас пройдёт. Пройдёт…
Я присаживаюсь рядом с ним прямо на снег. Только сейчас замечаю, что держу в руке нож. Затылок негодяя пуст. Нож у меня… Он что же, — не ответил?!
Я перевожу мутные глазищи на Жука. Тот готов, по-моему, тут же вскочить и помчаться прочь, даже невзирая на то, что рискует увлечь за собою в погоню всю каннибальскую "рать".
— Где мои друзья… с-сука!!! — я жёстко бью лежащего выставленным из сжатого кулака средним пальцем прямо в середину его огромного, мясистого уха. На стыке примыкания уха к челюстному узлу, и на десять миллиметров назад от виска.
Тот молча, — еле-еле хватает сил, — сдвигает руки к голове, прикрывая ими посиневшее от удушья лицо.
Я убивал таким ударом, что называется, влёт.
Но сейчас я как-то странно слаб.
И тем не менее ему хватает этого за глаза, чтобы прийти в то состояние, когда полуявь уже можно отличить от дурного сна…
И из-под жёлто-восковых и костистых, не мытых с месяц ладоней, доносится глухое, тягучее и задыхающееся «икание», сказанное куда-то в подтаявший под ним снег:
— Мы… и-ихх… Мы е-е… е… ли… их…
В моей голове словно взрывается гирлянда приготовленных к яркому торжеству воздушных шаров.
Я сижу несколько секунд совершенно неподвижно, затем медленно поворачиваюсь к нему всем корпусом:
— Ты ведь так и не сказал мне, тварь, каково это было на вкус… — и не спеша, но в один приём, размеренно и точно, вгоняю в его затылок шило. По самую рукоять. Чуть под углом к мозжечку.
Раздаётся чавкающий хруст, его измученные останки подпрыгивают немного на месте…
И вместе с его последним смрадным вздохом, с облегчением рванувшимся к белеющим небесам, я резко и совершенно безболезненно для совести просыпаюсь…
…Так вот оно, — то, что так давно и безуспешно ищет весь оставшийся на шестке жизни, торчащем посреди бездонного местного болота, человеческий клубок…
Господи, кто бы мог подумать… Это всё-таки явно они и есть, те самые, Второй и Третий, — «боевой» и «критически-резервный», — входы в запутанные лабиринты знаменитых тоннельных клоак…
А не те присыпанные кучами крупного мергеля ямы, которые мне когда-то, ещё лет десять назад, показывали наши «местные» десантники.
Внутри я ещё ни разу не был, но это не суть важно.
Ты ведь там? Ты там, там…, Вилле… Ну, что же, я пришёл, привет тебе!
…Мне не нужно тащиться теперь к Первому, карабкаясь по осыпающимся крутым склонам, рискуя лишиться головы или, как минимум, до костей ободрать тело о камни.
И вот это было из приятностей, к которым приковылял, ведя меня за собою, измождённый и бледный Жук.
…Когда я поднялся, мучительно содрогалась от боли каждая мембрана моей клетки, меня тошнило. Нет, не потому, что я убил эту, очередную в своей жизни мерзость, как мокрицу, вытряхнутую из прелого от сырости ботинка.
Я убил их, таких вот «недочеловеков», уже столько, что сам не раз невольно задумывался — не пора ли мне остановить себя, просто вскрыв себе вены, чтобы не стать с ними в один ряд, или не перещеголять их в непристойности, называемой безумное побоище?
Странно, но они не являлись ко мне во сне. Как это бывало с другими.
Должно быть, я при жизни напугал их уже настолько, что визит ко мне даже мёртвыми не обещал им ничего, кроме непрерывно испытываемого ужаса…
Хм…
…Скорее всего, виновником моей тошноты и боли была слабость. У неё есть свои, известные лишь мне корни. И тогда я потянулся за медпакетом.
С осуждением и презрением смотрел на меня, обхватив колени и положив на них подбородок, грустный Жук.
Плевать мне на тебя, парень…, - мне это нужно.
— Не смотри на меня глазами беременного циклопа, салага… — после укола в моей голове что-то щёлкало, скрежетало шестерёнками и натужно гудело.
Иными словами, там спешно наводился полный порядок. Как в очищающемся от всякого хлама мощном, предназначенном для решения сложнейших задач компьютере, на котором только и делали, что играли в "косынку".
Ревизия ненужного и выжигание неважного.
Поэтому через три минуты я встал, полностью готовый ко всему, как свежевыбитый коврик.
Распахнув настежь по-прежнему верную мне душу ранца, я извлёк на свет самые главные сокровища цивилизации, — разный инструментарий, наиболее точно и наверняка регулирующий численность населения на квадратный метр земной поверхности.
И нагло, не скрываясь, направился прямо к этому стойлу, полному отвратительных животных, — смеси лишайного ишака с гадюкой.
…Я не пожалел для них ничего, что имел.
Это не заняло много времени.
И когда, подхватив баул и дав злого пинка остолбеневшему Жуку, я погнал его по известному мне самому направлению, снег уже перестал.
И над задумавшимися о Вечном и Бренном горами, которым было по херу на нашу возню, висела изумительной свежести тишина.
За моей спиною жарко и с радующим слух «влажным», сочным треском догорали кучи свежих тел…
…Насколько мне известно, первый вход представляет из себя высокотехнологичное сооружение, выстроенное всему миру напоказ.
Там тебе и сто систем охраны, и система "колыхание — звук — пук — движение", что реагирует на любой предмет чуть больше зелёной навозной мухи…
Там тебе и тараканник вылизанной и причёсанной солдатни, и мощные двери с секретами и неприятными для здоровья сюрпризами…
То великолепие строили, безусловно, по максимуму затрат, дабы было чем оправдать потом их обоснованность перед Министерством Обороны.
Чем блеснуть перед миром, так сказать.
Начищенный кулак в золотой перчатке. Мол, видали, шантрапа нищая?! Как могём!
