— О! Битва! — радостно завопил Люлю и, гремя ботинками, устремился к месту действия.
— Ставлю двадцатку на мужика в сером! — выкрикнул Дэдлиб, сдвигая шляпу на затылок. Юллиус молча показал большой палец и сделал глоток из своей фляжки.
Между тем, сектанты с боевым кличем дружно кинулись с трех сторон на серый халат. Тот ловко уклонился от одного – сверкнуло лезвие, поднырнул под руку другого, отбил меч третьего, сложно изогнулся и замер спиной к нападавшим в напряженной стойке с вытянутым перед собой мечом.
Сектанты один за другим медленно, по частям рухнули на палубу, заливая ее кровью. Звякнул покатившийся меч. Ландсбергис звучно икнул.
— Кто-нибудь принял мое пари? — без особой надежды спросил Дэдлиб. — Юлли, дай-ка хлебнуть.
— Ух ты! Ниндзя! — восхитился Люлю.
Баг стоял, молча сжимая меч. Такие приемы фехтования были ему очень хорошо знакомы: они зародились в глубокой древности в Цветущей Средине, а впоследствии были заимствованы нихонцами. Но нихонцы заимствовали – вернее, им позволили заимствовать – только внешнюю школу. Была еще внутренняя. Баг равно владел и той, и другой.
— Управление внешней охраны! — выходя вперед, негромко, но веско бросил Баг серому халату и показал ему пайцзу. — Вы задержаны для дачи показаний по делу государственной важности. Бросьте меч. — И серому от ужаса Ландсбергису: — Вы также задержаны, Дзержин Ландсбергис. Нам все известно.
Паром, заваливаясь на корму, кренился все безнадежнее. До скачущих в нетерпении серых балтийских волн оставалось уже каких-нибудь десять шагов из тех сорока, которые разделяли палубу и поверхность моря в начале путешествия. Совсем ведь, если посмотреть на часы, недавно.
Серый халат вложил меч в ножны и сел на палубу, скрестив ноги.
Баг знал, что будет дальше. Серый халат продемонстрирует искусство разрубания единым ударом из положения сидя, когда движение извлекаемого из ножен меча переходит в поражение цели. Неподготовленному человеку мимо него живым не проскользнуть.
Неподготовленному.
Но не Багу.
Не Багу по прозвищу «Тайфэн».
«Карма», — подумал Баг и с мечом в руке пошел на него.
И за какое-то мгновение до того, как чужой хищный меч уже готов был вспороть его тело снизу вверх, от живота и до левого плеча, Баг непостижимым для окружающих образом оказался лежащим на боку на палубе.
Меч Бага описал затейливую восьмерку. Голова противника качнулась и упала назад.
Баг поднялся и в строгой, печальной позе замер над сидящим обезглавленным телом противника – вполне достойного уважения, как боец, но, по правде сказать, полного подонка. Служить международному ворюге… затеять бойню на пассажирском пароме… Баг брезгливо сменил позу. Вытер меч о полу халата и легким, скользящим движением отправил его в ножны. Вынул из рукава бронзовую пайцзу и, зажав ее в ладонях, поднес к груди.
— Намо амитофо… — прошелестел его голос.
«Наверное, Богдан меня бы не одобрил», — подумал он как-то отстраненно. Ну и, в конце-то концов! Еще Учитель говорил: благородный муж наставляет к доброму словами, но удерживает от дурного поступками. Вот я и удержал.
Он шагнул к Ландсбергису.
А тот, выхватив из-за пазухи крест, крикнул отчаянно, почти безумно:
— Так не доставайся же никому!
Размахнулся и метнул крест далеко в море.
Пенный всплеск над провалившейся в балтийскую бездну святыней Баг увидел уже в полете.
«Стало быть, этот аспид не только вследствие внезапных финансовых затруднений пошел на свое страшное преступление, — промелькнуло, исчезая. — Стало быть, в глубине души он и без того был полон ненависти ко всему, что свято для Ордуси… Какой негодяй! Переродиться ему, раз уж его так манят американские миллионы, американским скунсом!»
Вода оказалась довольно холодной.
Богдан Рухович Оуянцев-Сю
Загородный дом Великого мужа Мокия Ниловича Рабиновича,
25 день шестого месяца, отчий день,
вечер
— А ты азарт, Богдан, — не без удовольствия проговорил Мокий Нилович, неторопливо, по-купечески прихлебывая чай из блюдца. — Азарт…
— Не стану спорить, — ответил Богдан сдержанно. Внутренне он весь был напряжен, словно струна циня. — Но, вне зависимости от моих личных качеств, дело объективно не терпело отлагательств. Мне пришлось поставить на карту всю свою репутацию… а может, — мрачно добавил он, — и саму бессмертную душу.
— Это – вряд ли, — отозвался Мокий Нилович, опуская блюдце на столик.
Они расположились в небольшой, увитой плющом беседке на крошечном искусственном острове посреди затейливого пруда, притаившегося в глубине сада загородного имения Мокия Ниловича. Стоило работникам Возвышенного Управления усесться, приветливо улыбающаяся дочь Великого мужа, мелко и грациозно ступая, пересекла водное пространство по узкому деревянному мостику, изящные перила которого были несколько претенциозно выкрашены в ярко-алый цвет, и принесла чай. Сообразно кланяясь, она разлила его преждерожденным и удалилась.
— Отсюда чудесно любоваться яблонями, — сказал Мокий Нилович, слегка поведя рукой в сторону фруктовой части сада, — но они, к сожалению, уже отцвели.
Богдан был тут впервые, и поначалу, хоть это и могло показаться хозяину не вполне пристойным, с любопытством озирался, покуда Мокий Нилович внимательно и даже с некоторой грустинкой во взгляде слушал запись ошеломляющего разговора нечистых на руку братьев Ландсбергисов.
Утонченно цвели кувшинки. Несколько ив романтично и печально купали в кристально чистой лахтинской воде свои серебристо-зеленые кроны. Здесь, посреди старого сада, ветра совсем не чувствовалось – только время от времени его порывы морщили воду пруда да шумели поверху дерев. Беседка была чрезвычайно уютной, а плетеные бамбуковые кресла – на редкость удобными. На деревянной доске над входом были четко вырезаны четыре иероглифа: «Зал, с коим соседствует добродетель», а внутри, свешиваясь с поперечных балок и по временам слегка волнуясь на ветру, красовались свитки, исписанные красивыми, но незнакомыми Богдану буквами. Перехватив его взгляд, Мокий Нилович, не прерывая прослушивания, пояснил:
— Мой дед говорил: «Что есть добродетель? Всего лишь – Тора, остальное – комментарии».
— Вы с ним согласны?
Подперев подбородок кулаком и сосредоточенно глядя в пространство, внимательно ловя каждое слово записи, Мокий Нилович негромко ответил:
— И он тоже был прав, Царствие ему Небесное…
