Когда все необходимые решения были приняты и одобрены, инженеру вроде и следовало откланяться, но он медлил, и не случайно. А как же надежды на бутерброды и посиделки? К тому же не терпелось Яромиру задать ряд вопросов Большому Крысу, как представителю универсально-производной части населения города Дорог. Ни на секунду отчего-то инженер не усомнился, что гражданин заведующий Лубянков ни в коем случае человеком являться не может. Но вот идентифицировать его принадлежность, в смысле, какую именно категорию бытия представлял собой музыкальный Эдмунд Натанович, у инженера самостоятельно никак не выходило. Хотя и чувствовал он, будто бы близок к ответу. Однако начинать следовало издалека.
— Со вчерашнего вечера полноценного питания не получал, — вздохнул Яромир, переходя ради удобства общения с завклубом на казенно выраженный язык. — Загуляла где-то моя Нюшка. Вернется, получит взыскание.
Эдмунд Натанович, несколько смутившись, сразу подхватился с дивана:
— Ох, как нехорошо и неправильно! Гость в дом, а в доме Содом! Вы простите меня, тоже с утра в хлопотах. Сейчас же извольте откушать со мной. — Тут заведующий смутился еще более прежнего. — Обширного меню предложить не могу, моя половина имеет недостаток по здоровью, поэтому хозяйство, как вы понимаете, веду я отчасти и холостяцкое. Но простая и сытная еда никому не вредила. Пожалуйте в кухонное помещение. Вместе и соорудим обедец-то. — Большой Крыс вдруг радостно потер руки, видно, принятие пищи в компании редко выпадало на его долю и составляло определенный предмет развлечения и отрешения от каждодневной серости его бытия подле хворой жены.
В качестве простой и сытной еды на стол, при совместных усилиях двух не блещущих кулинарными талантами мужчин, были водружены: щербатая тарелка с двумя сортами сыра — голландский «маасдам» и «особый» производства вологодского молочного комбината, — крупно нарубленный рассыпчатый серый хлеб на доске, вчерашний, но еще не успевший зачерстветь, затем глиняная пиала с засахарившимся медом, и в газете — кольцо задубевшей «одесской» колбасы, которую нарезать не удалось, и оттого решено было попросту ломать в меру надобности на куски. В дополнение, в виде горячего, вскипятили чайник для принятия внутрь растворимого какао «Золотой ярлык». А более в дому Эдмунда Натановича не сыскалось ничего.
Когда первый, зверский, аппетит был удовлетворен, а жидкий какао и засохшая зубодробительная колбаса вкупе с перестарком-медом устали казаться Яромиру приятными на вкус, наступило время для неспешного разговора. До генеральной репетиции в «Ротонде» оставалось еще полчаса, и Яромир думал вполне уложиться в этот достаточный по продолжительности срок.
— Эдмунд Натанович, заранее приношу извинения в плане моей любознательности, — тактично приступил к интересующему его делу инженер, — но снизойдите до разрешения одного затруднения.
— Я весь внимание и к вашим услугам, — охотно откликнулся Большой Крыс, хотя и невнятно произнося слова — виновной была все та же дурацкая колбаса, до отказа заполнившая непрожеванной массой рот бедняги заведующего.
— Вы наверняка уже в курсе вчерашнего события, то есть о моем, можно сказать, историческом походе к редактору Месопотамскому, — начал осторожно Яромир, но закончить не успел.
Эдмунд Натанович с энтузиазмом замахал на него свободной левой рукой, ибо правой как раз изымал при содействии ножа остатки каверзной колбасы, застрявшей в дальнем коренном зубе.
— Не продолжайте, я вас понял… Уф! — Последнее относилось к побежденному колбасному куску, а вовсе не к собеседнику. — Что же, вы, очевидно, хотите знать, кто я такой, заведующий местным клубом Лубянков? Угадал? — Эдмунд Натанович улыбнулся вполне доброжелательно и подмигнул. — У нас, слава богу, от общественности тайн нет. Не то что у некоторых других. — В чей адрес послано было последнее замечание, нетрудным вышло бы догадаться.
— Хотелось бы, да. Из первых рук, — не стал спорить Яромир, тем более что предположение завклубом Лубянкова на его счет являлось безусловно правдивым.
— Правильно, молодой человек. То есть, я хотел сказать, господин сторож. Но позвольте и встречное любопытство. А как вы сами думаете на мой счет? — Кажется, Эмунду Натановичу разговор их представлялся милым и развлекательным занятием, завклубом улыбался хитро и как бы подначивал на домыслы и разнообразные версии своего визави.
— В том-то и дело, что ничего путного я не думаю. Но в уме моем блуждают ассоциации, которые никак не выйдут наружу… Должность ваша странная. Аккордеон, песни, разнообразный репертуар. Вот и Еврипида ставите. А до этого давали в клубе непристойного «Прямодушного». И за женой ходите, как за дитем, без всяких приключений на стороне. У меня в голове не укладывается.
— Это оттого, господин вы мой сторож, что не с того конца изволили начать. А без основания любой вывод стоит не больше сей колбасы. — Эдмунд Натанович ткнул пальцем в измочаленный зубами жалкий остаток. — Предлагаю вам отталкиваться от предметного наименования. Фамилия моя неужто не наводит вас на размышления?
— Фамилия хорошая, такая старорусская. Лубяная избушка, лукошко… Постойте, постойте, — одумался вдруг инженер и замер с открытым ртом. Впрочем, ненадолго. — Вы намекаете на название некоей московской площади, печально известной с новых времен?
— Отчего же намекаю? Прямо говорю. Не скрою, имею отношение к представительству данной организации, но не вполне, — важно произнес завклубом и как-то даже подбоченился. — Не пугайтесь прежде времени. Да и после не стоит. Видите ли, все дело в том…
И Эдмунд Натанович, шмыгая длинным костлявым носом, поведал Яромиру замысловатую и скачкообразную цепь собственных перерождений и преобразований. Еще с той поры, когда он появился на свет во времена «Русской правды», первого свода судебных уложений молодого киевского государства, пришлось ему претерпеть немало мытарств и уродливых перегибов в своей сущности, как и сменить не одно имя и местожительство, пока не укоренился он и не успокоился относительно в городе Дорог. Период Тайной канцелярии и Петровская реформа, опричнина и диктатура пролетариата, все это наложило на Эдмунда Натановича свой неизгладимый отпечаток. В последнее время хоть аккордеоном душу тешил, а каково было во времена балалаек и топорно сработанных гуслей? К роялю и скрипичным инструментам, к сожалению, завклубом никогда способен не был и тяги к ним не ощущал. Зато ныне состоит при интересном деле.
— Так что я, молодой господин сторож, в своем роде представляю как бы установленный для данного общественного, сознательного формирования, его государственный порядок. Но это им там хорошо, в Штандартах Радуги или во Франклиновой Эмпирее. А у нас не то. Известно, в России нет закона, есть столб, а на столбе корона. — Большой Крыс вздохнул, однако без сожалений, а как бы для проформы. — Вот и вышло, ни то ни се. А навроде гибрида. С одной стороны — нормативные уложения, с другой — упомянутая мной организация. Не выкристаллизовалось отдельно в умах, если так доходчивей. Все же вместе взятое это суть я — ваш покорный слуга. Можно, конечно, сказать, что особа Эдмунда Натановича Лубянкова тот самый закон и есть, но не в чистом виде, а уж как получилось. Впрочем, я не жалуюсь. Ни в коем случае.
