Конечно, можно было бы воспользоваться куда более тихим и куда менее вызывающим правом беспрепонного обращения к императору по личным вопросам, каковое было Богдану даровано после асланiвского дела. Если бы не праздник, минфа так бы и поступил. Но беспокоить императора в такую ночь… да еще со столь неоформленными, малодоказательными соображениями… Нет, несообразно. А ждать нельзя. Лучше уж срам.
На площади перед вратами Запретного города толпа была еще гуще – если это только можно себе представить. Торопливой троице ечей приходилось буквально протискиваться. А кругом было так радостно, так вольготно и бесхлопотно… Почти никто не обратил на них внимания, когда, чуть запыхавшись, они остановились возле пятиступенной каменной лестницы, ведшей на лобное место. Не хватало духу лезть вверх. Несколько раз все трое переглянулись.
– Вы что-нибудь придумали, драг прер Богдан? – осведомился Кай.
– Кое-что, – смущенно ответил Богдан.
– Мне кажется, вы могли бы рассказать мне хотя бы то же, что знает этот ваш гокэ. Может, и я, в свою очередь, мог бы дать вам те или иные сведения, коими я обладаю по долгу службы, но каковые не считаю существенными, не зная, что именно является существенным в данном случае для вас.
– Речь идет о… – усовестившись, начал было Богдан, но бек сурово прервал его:
– Сказано в суре “Иосиф”, аяте тридцать шестом: “Вместе с ним два молодых человека были заключены в темницу, и один из них сказал ему: дай нам истолкование, ибо мы видим по всему, что ты человек добродетельный”. Думаю, Баг, в добродетелях которого никто из нас не сомневается, когда мы снова будем вместе, тоже сможет многое рассказать. Время идет. А еще сказано в суре “Пчелы”, аяте шестьдесят третьем: “Если бы Аллах захотел наказать людей за их нечестие, то на земле не осталось бы ни единого живого существа”. Поэтому не станем держать обид на друзей, когда нам кажется, что они поступают неправильно, ибо и мы сами, когда будем поступать так, как считаем нужным, совсем не обязательно встретим полное понимание у друзей.
И он, негромко, но веско звеня кольчугой из боевых наград, с юношеской легкостью взбежал к барабану и взялся за колотушку. Потянул рукоять одной рукой, потом двумя. Отпустил. Распрямился с тяжелым и несколько удивленным выдохом.
– Никак примерзла…
Тут уж и Богдан с Каем последовали за ним.
Люди, окружавшие лобное место, смотрели на них со все возрастающим изумлением – вначале веселым (во, мол, дают!), потом встревоженным. Кто-то даже крикнул:
– Эй, драгоценные преждерожденные! Трогать исторические памятники руками несообразно! Знайте меру веселью!
– Знаем, знаем… – пробормотал Богдан, примериваясь к колотушке.
Краем глаза он уже заметил, что к ним, протискиваясь сквозь толпу, с разных сторон направляются несколько вэйбинов, из тех, что несли на всякий случай дежурство на праздничных улицах столицы.
– Взялись, – сказал бек. Они схватили рукоять в шесть рук и изо всех сил, ровно древнерусские бурлаки, рванули ее кверху. Раз, другой…
Захрустели спины. Вотще.
– Она тут для красоты лежит, что ли? Из цельного камня с подставкой вместе вытесана? – задыхаясь от натуги, сипло пробормотал Кай. Он мгновенно вспотел. Рукавом вытер пот со лба. – Или как? Никогда бы не подумал…
Время неудержимо ускользало.
Вэйбины близились.
“Хорошо, что Фира не увидит, – подумал Богдан, срывая шапку-гуань с головы и швыряя ее оземь. Левой рукой стащил очки и зажал их в кулаке, правой размашисто перекрестился. – Эх, не додумал я маленько! А Баг… Эх, Баг! Ну, не поминайте лихом…”
И он, что было мочи, с размаху ударил в барабан головой.
Все поплыло у него перед глазами, ноги подкосились, и он упал на колени. Ошеломленные ечи едва успели подхватить его под руки и не дали повалиться навзничь.
Гул – низкий и плотный, как земля, бескрайний и всенакрывающий, как Небо, – потек над площадью. Все, казалось, замерло. Гул ширился и нарастал, и поверить невозможно было, что вызвал его один лишь удар, – ровно прорвало некую преграду, подобную дамбе, и поток хлынул, усиливаясь уже своей волей, безо всяких сторонних усилий; казалось, теперь барабану уж не требуется чужого прикосновения – он сам поет, гневно и требовательно повышая голос так, чтобы его услышала вся Поднебесная: несправедливость, ечи! в государстве случилась несправедливость!
Если и впрямь сохранился древний обычай, окончательно сформировавшийся более двух веков назад, когда была опубликована потрясшая всю империю своей искренностью и полезностью для страны книга великого александрийского человеколюбца Радищева “Цун дянь дао тай люйсин лунь” – “Рассуждение о путешествии из чертога на лобное место”, то…
То, заслышав эти звуки, цзайсян (либо же, коль главы исполнительной власти нет в столице, тот, кто оставлен его замещать) бросает все дела, торопливо надевает официальное платье и пешком, не пользуясь паланкином в знак того, что виноват, ибо проглядел какой-то случившийся в стране непорядок (иначе зачем бы бить в барабан?), спешит из своего дворца сюда, к тому, кто его позвал.
Ой ли…
Оставалось ждать.
– Как ты, сынок? – тихо спросил Богдана бек. Кай лишь взирал на минфа с изумленным уважением.
– Голова кружится… – тихо признался Богдан. – И подташнивает немножко… Ничего, ата, ничего…
– Шапку надень, воспаление мозгов подцепишь… – заботливо проговорил бек. – Как его… менингит.
Кай нагнулся и поднял с заиндевелого камня шапку Богдана. Подал ему.
– Благодарю вас, драг прер… – бледно улыбнулся Богдан, нахлобучивая шапку на голову. “Ох, и шишка будет… – подумал он мельком. – Просто-таки рог… А завтра на пир… Ох, да какой тут пир! Если мои предположения хоть вполовину верны…”
Они высились плечом к плечу у наконец-то начавшего медленно затихать барабана – и вся площадь, все тысячи людей, что веселились на ней еще пять, нет, уже семь, уже пятнадцать минут назад, стояли неподвижно и молча смотрели на них.
Откуда-то объявились проворные работники теленовостей – и в какое-то мгновение все трое ечей вдруг заметили, что снизу на них уставилось сразу несколько пучеглазых камер. Богдану даже почудилась возле одной из них его старая знакомая Шипигусева.
Бежали минуты.
Но вот в толпе возникло некое множественное движение. Сначала легкое, нерешительное, потом – все более осмысленное и уверенное. Толпа раздавалась в стороны от невидимой прямой, которая соединяла лобное место с вратами Запретного города. Толпа отступала, благоговейно вжимаясь сама в себя и освобождая проход.
И все камеры рывком повернулись в ту сторону.
