Фирузе была на последнем месяце, и в связи с этим у нежных супругов возникли некоторые проблемы.
Впрочем, сегодня чета Оуянцевых-Сю старалась не думать о проблемах. Она предвкушала радость общения с музыкой, пусть хоть и европейской. Это тем более интересно, и притом вполне духовно. Казанский сладкозвучный отряд – то, что у варваров именуется оркестром, – гастролировал сегодня в Александрии Невской первый день. Богдан с трудом достал билеты.
Видавший виды, но верный и любимый Богданов «хиус» послушно перетек на левую полосу и, вальяжно прокатив полсотни шагов, повернул в сторону Невы. Выехав на набережную, Богдан снова повернул и, высматривая, куда встать, начал притормаживать напротив летнего причала. Отсюда каждые полчаса отплывали в сторону залива, и сюда же возвращались, степенные прогулочные «кукуняо», как правило – переполненные. Морские прогулки к древним фортам острова Балык-йок были весьма любимы александрийцами всех поколений.
Свободных мест на стоянке почти не оставалось; вероятно, не только Фирузе пришла в голову мысль прогуляться перед вечерним кончерто по аллеям и полянам Благоверного сада. Богдан, чуть поколебавшись, аккуратно и бережно вписался в узкое пространство между потрепанной, но весьма ухоженной и явно кем-то очень любимой молодежной «рязаночкой» – идеальной, с приводом на обе оси и бездонным вещником, повозкой для активного отдыха в приполярных лесах Александрийского улуса, – и сверкающим, не более месяца как с конвейера, европейским «феррари», юркнувшим на свободное место буквально у «хиуса» перед носом. Когда Богдан, наконец, заглушил движок и принялся помогать обворожительно неповоротливой в ее нынешнем положении супруге освободиться от ремня безопасности, из приземистой западной повозки, яркой, словно елочная игрушка, легко и грациозно выскользнула юная девушка – с типично варварской размашистостью захлопнув дверцу, она встряхнула черной челкой, поправила сумочку, перекинутую через узкое плечо, и быстро пошла в сторону Сладкозвучного зала. Короткая и обтягивающая, французского вида юбочка весьма откровенно демонстрировала ее милую фигурку, ее проворно шагающие стройные ножки – и Богдан, невольно провожая девушку взглядом, хоть на миг, да отвлекся от выполнения супружеских обязанностей.
Фирузе, натурально, не могла этого не заметить.
– Очаровательная девочка, правда, милый?
Богдан пробурчал что-то невнятное и торопливо выбрался из «хиуса» – чтобы, обежав его спереди, открыть дверцу со стороны жены. Фирузе, бережно неся живот, не спеша восстала из повозки, шагнула на песчаную дорожку сада и с наслаждением вдохнула благоуханный воздух.
– Ах, какое чудо, – проговорила она. – Хорошо, что мы выехали пораньше.
И они рука об руку двинулись в глубину сада, буквально кипевшего белой пеной цветов.
Прогуливающихся было немало, и Богдану с супругой несколько раз приходилось приветствовать знакомых – то генерального владыку объединения «Севзапникель» с женой и двумя вдумчивыми, вежливыми сыновьями, то одиноко любующегося оранжево-алыми облаками наставника Отдела этического надзора за местами отбытия наказаний средней тяжести, то плохо выбритого знаменитого писателя и культуролога, мрачно развалившегося на влажной скамейке с дымящейся американской сигаретой в одной руке и полупустой бутылкой элитного пива «Великая Ордусь» в другой…
У Медного Всадника народу, как всегда, было особенно много. И как всегда особенно неистово и шумно роились тут со своими фотоаппаратами-мыльницами гокэ – гости страны; так в последние десятилетия все чаще называли тех, кто по тем или иным причинам наведывался в Ордусь, скажем, из Европы, Америки или Австралии – чтобы не пользоваться хоть и вполне верным, но все же не вполне вежливым словом «варвары». Глобализация, как-никак; все люди – братья.
Фотоаппараты то и дело смачно плевались вспышками. Почему-то гости очень любили фотографироваться на фоне Святого Благоверного князя Александра. Памятник, что не говори, был хорош – но Богдан подозревал, что дело не только в этом. Ощущался тут некий, как говорят по-французски, эпатаж. Уже четыре с лишним века закованный в древнерусские доспехи воитель на вздыбленном коне высился в названной его именем Северной столице, и могучий конь его, как и в те времена, когда о глобализации слыхом не слыхивали, неутомимо вдавливал копытом в карельский гранит змеюку с католической образиной, которую древний скульптор, специально вывезенный сюда из Лояна, для вящей образности наделил множеством явно видимых признаков конфессиональной принадлежности, вплоть до архиепископской тиары на узенькой гадючьей головке с торчащим из пасти жалом. Особенно рьяно фотографировались на фоне Всадника именно выходцы из католических стран – со своим невыносимо шумным смехом, с громкими развязными прибаутками, с неизменными попытками передразнить выражение лица то князя, то коня, то змеи… Богдан, как ни пытался, не мог их понять. Это уже не широта взглядов, а нравственное падение. Глумление над своей стариной. Да в каком-то смысле – и над чужой. Дескать, сколь глупы были предки, то ли дело мы, лишенные предрассудков!
Конечно, времена религиозных войн и напряжений прошли. Еще в Великой Ясе Чингизовой было сказано: «И постановил уважать все вероисповедания, не давая предпочтения ни одному. Это предписывается, как средство быть угодными Богу». Но относиться не всерьез, свысока к тому, из-за чего когда-то, пусть хоть и века назад, брат вставал на брата, было, с точки зрения Богдана, как-то не по-людски. При виде любых – своих ли, чужих – памятников, прославляющих насильственное торжество одной культуры над другой, Богдану всегда хотелось обнажить голову, преклонить колена и долго молиться об упокоении душ невинно убиенных. С той ли стороны, с другой… Все равно невинно.
Впрочем, Фирузе в таких случаях говорила, что он слишком серьезно ко всему относится. И когда Богдан, немедленно принимаясь горячиться, вопрошал: «Да как же можно к этому не серьезно…», мудрая Фирузе тут же цитировала ему вслух из двадцать второй главы глубоко чтимого ими обоими «Лунь юя»: «Учитель сказал: не пошутишь – и не весело».
Хоть супруги и шли неторопливо, на поляне перед Всадником, которого в последнее время все чаще называли не Медным, а Жасминовым из-за обилия тщательно взращиваемых и буйно цветущих вокруг него нежных и сказочно ароматных кустов, Богдан еще замедлил шаги. Сколько он ни бывал здесь – не уставал восхищаться искусством древнего лоянского виртуоза. Памятник действительно был хорош.
Да, разумеется, князь Александр вразумлял кнехтов ярла Биргера не здесь, а близ устья Ижоры. Но, покидая Новгород десятью годами позже, столицу он основал именно здесь – и здесь он маячил[13], вечно горяча своего коня.
