— Ах, ты говнюк! — заходится Роза. — Мне насрать каким образом ты заставишь свое быдло голосовать так, как следует: деньги начнешь возвращать или будешь звезды им на спине выжигать, но, чтобы через две недели… Через неделю! — верещит она все более тонким голосом. — Чтобы через неделю… Или я уничтожу тебя. Я буду уничтожать тебя так, что книжки о концентрационных лагерях покажутся тебе будуарной литературой. Пошел вон!
Она наконец отталкивает его, — тот валится на розовый штучный пол, неуклюже поднимается, наскоро и безрезультатно поправляет одежду, боком продвигается к выходу, где его и прячет высокая черная дверь.
Теперь Роза сидит, молчит и смотрит в потолок на темную бронзовую люстру с гроздьями плафонов матового стекла.
За окном слышен стук проезжающего трамвая.
Наконец она возвращает обществу счастье наслаждаться ее голосом:
— Я больше не стану заглядывать в эти паскудные бумажки. Надеюсь, никто в дополнительных комментариях не нуждается. Я забочусь о вас, позаботьтесь теперь сами о себе. Без больших хлопот я могла бы и так получить это место. Но моду на наряды для социальных действий, правила артельной игры заказывают не здесь. И я не хотела бы до поры ссориться с теми, кто крепче меня. Ведь с этими титанами так или иначе знакомы и мои конкуренты. А до того, как эти титаны аннексируют наши скромные наделы, хотелось бы все-таки попастись на этом лужке. Правда?
— Правда… Правда… — несмело поддерживает Розу общество.
— Все, что я не делаю, выгодно прежде всего для вас. А для того, чтобы иметь более прочную возможность влиять на хозяйственную конъюнктуру, необходимо находиться поближе к очагу, на котором она варится. Я куплю вам хорошего президента, голосистого, нужного вам президента, для того, чтобы он правильно озвучивал ваши потребности. Ваши, Геннадий Львович. И ваши, ваше, блин, преосвященство. Но, если от президента, как от конферансье, требуется только сценическое мастерство, то мое постоянное пребывание среди фактических хозяев мира (а это уж вы мне поверьте!) обеспечит вам преуспевание на долгие годы.
Роза Цинципердт обводит взглядом два ряда приниженных жадных лиц и, кривя рот, произносит:
— Какие же все-таки у вас дохлые физиономии, — и вдруг выкрикивает: — А теперь танцы!
Розовый будуар красавицы Марины. На неохватном перламутрово-розовом ложе возлежит сама белокурая наяда в позе разученной по журналу «Playboy». Рядом с кроватью, сидя на красном пуфе, натягивает на себя брюки желтушный Эмилий Флякс. Сухой ножкой цвета лимоновой кожуры он ловчится попасть в штанину, это ему никак не удается, — и прекрасная дева разражается низким сексуальным смехом, почерпнутым у героини фильма «Дикая орхидея».
— Кар-р-р-раул, — раскатывается в своей золоченой клетке белый с розовым хохолком какаду.
Марина принимает другую, тоже очень красивую позу и, жеманно извиваясь, подползает к Фляксу поближе.
— Быть может, тебе помочь? — сладострастно щурится она.
— Нет, девочка моя хорошая, если ты мне начнешь помогать, — я отсюда никогда не уйду. Деньги я, вон, положил. Хотя, зачем тебе деньги, да? — задорно улыбается немолодой желтолицый Флякс.
— Вы, Эмилий, меня неправильно поняли, — вдруг грустнеет красотка; она садится на краю кровати, оглаживает грудь, затем берет с туалетного столика пачку банкнот, пересчитывает их. — Тысяча?.. Нет, Эмилий, деньги мне, конечно тоже нужны… Но, честное слово, вы мне нужны гораздо больше.
— Неужели? — смеется тот, уже почти справившись со штанами.
— Знаете, приходит время как-то по серьезному взглянуть на стремительно проносящуюся жизнь, — задумчиво любуется своими словами Марина, смахивающими на цитату из бульварного романа. — Мне уже скоро двадцать семь…
— Девочка милая, у меня семья. Жена больна диабетом. Четверо детей.
— Да я же не об этом… Не обязательны формальности, все эти бумажки… Но хочется постоянства. Кстати, как себя чувствует Максим.
Эмилий неизбывно весел:
— Он уехал.
— Да?! Далеко?
— Далеко. Парагвай? Уругвай? Куда-то туда, в Латинскую Америку. И надолго.
— А Роза здесь?
— А Роза здесь. Пока.
— Что ж, не даром говорят: мужику поверить — себя-mo раз обмануть. Эмилий! — она бросается ему на колени, и тот едва не падает с пуфа. — Пожалуйста, не оставляй меня надолго. Правда, я так хотела бы, чтобы ты всегда был со мной.
— Что ты! Я старый больной мужчина.
— Ну и что! А мне молодые и не нравятся. Мне нравятся как раз такие мужчины, солидные, — она играя гладит его по плешивой голове, — с таким вот животиком, — она щекочет его круглое пузо, — умные… Мне ты нравишься, честное пионерское.
— Кар-р-р-раул, — надрывается попугай.
— Слушай, Мариша, твоя птица знает еще какие-нибудь слова? — раздраженно прищелкивает языком Эмилий. — Он меня извел за сегодня.
— Моя птица знает очень много слов, — проникновенно глядя ему в глаза, говорит златовласая Марина, загадочно интонируя голосом. — Он даже знает такое редкое слово, как «верность».
Она поднимается с колен Эмилия Флякса и принимается дефилировать вдоль потешных стеклянных, деревянных, фарфоровых и шелковых сокровищ своего розового гнездышка.
— Но, если мой попка так уж нервирует тебя, я накрою клетку, — развернувшись к своему другу спиной, краса ненаглядная нагибается, чтобы поднять с малинового ковра в огромных белых бабочках брошенный пеньюар, весь в жемчужных кружевах, — я накрою клетку и он уснет.
А Эмилий тем часом широко раскрытыми выпуклыми глазами своими с желтыми склерами жадно рассматривает все то, к чему так усердно пытается приковать его внимание наивная искусительница. Как-то особенно пристально он рассматривает ее стройные загорелые ноги, полную и при том весьма высокую грудь… И Марина, не встречаясь с ним глазами, но отчетливо ощущая его взгляд, всячески ловчится повыгоднее представить эти свои привлекательные детали.
— Ладно, не мучай птичку, — смягчается сердцем Эмилий. — Но какая же ты красивая, Маня! Иди лучше, приляг вот здесь, я еще раз на тебя посмотрю.
Прелестница тут же бросает пеньюар, струей воды скользнувший к ее ногам, и с готовностью исполняет просьбу. Она растягивается на шелковой глади ложа, забрасывает точеные руки за голову.
