контакт, что вызвало у Павла Огородникова демонстративные зевки и прямой вопрос:
— Ты вопросы решил, начальник? — И когда услышал расплывчатое «Мы работаем над этим», ответил: — Жил ты ни о чём, начальник, и помрёшь таким. Расходитесь вы там по домам. Ждите, заглянем скоро в гости. Пирожки пеките с морковкой. И по паркам гуляй осторожнее, хулиганов у вас там много, говорят.
После этого все компьютеры и все автоматизированные системы УПБ отключились навсегда. Все, включая системы связи и управления.
Когда вдруг стало тихо, потухли экраны мониторов, перестало жужжать и шелестеть всё то, что давало привычный фон, Денис Александрович огляделся. Стоял помощник, глупо смотря на протянутую ему шефом телефонную трубку, словно не понимая, что её надо взять. Стояли заместители, руководители служб и отделов. Штабные и полевые, молодые и почти пенсионеры. Все — офицеры. Властные ещё вчера. Всесильные, рвавшие людей и судьбы ещё совсем недавно. Безвольные и бесполезные, слабые и ненужные сегодня. И вдруг они начали исчезать.
Шли минуты — сначала долго, затем, разгоняясь, побежали безудержно. Ускорялось всё вокруг. Денис Александрович наблюдал, как растворяются люди, которые скрепляли мир, пазлы, из которых складывалась его картина, как расплываются цвета и краски. Вот только что был сотрудник, надёжный, проверенный, ходил твёрдо и смотрел насупленно, заглядывал начальству в глаза и рычал на тех, кто рангом ниже — и вот, нет его. И другого. А потом почти никого.
Идеальный шторм, пришло на ум, а потом подумалось — нет, не шторм. Просто блуждающая волна, внезапный ветер и риф, которого нет на карте, а может быть и есть, но кто ж смотрит те карты, когда ходишь этим маршрутом вторую сотню лет и никогда здесь не было ни волны, ни ветра. Расскажи тем светлым, узколицым в пенсне, как рухнет система, что выстраивали они на костях Сандармоха, засмеяли бы. Но вот он — риф. И нет спасения, нет больше системы, нет людей, которых можно переселять из одного места на земле в другое. Нет самой земли. Некого и некуда закапывать. Они всё будут теперь делать сами, эти люди, которых он лишился.
Вспомнились небрежные слова Паши Старого про хулиганов в парке. Вот она, месть. Ему, личная. Могли убить. Но не стали, дали возможность разбить его мирок, остатки мирка, самому разбить. Вдребезги. Дали понять, что не получится убежать и жить, будто не было ничего. Теперь он везде и всегда — как в парке вчера, один, старый, под взглядами молодых и резких, для которых он никто.
Денис Александрович потёр нос, который ещё саднил. Рассмеялся вдруг, в голос. Мир, ведь этот сжимавшийся два десятка лет мир рассыпался не только для него, с ним исчезнут и все, с кем он столько лет воевал люто и насмерть, кого не смог уничтожить. Все они — диссиденты, агенты влияния, политические эмигранты, пятая колонна, воры и блатные — все без исключения жили в этих на глазах рассыпающихся «я» и «они». Уже завтра и они станут эхом размышлений об этом времени — ведь кто-то станет это изучать, препарировать исчезнувшую цивилизацию, рассматривать скелеты Дениса Александровича, Паши Старого, профессора Бермана, Софии Керн и её мужа. Все они войдут в один небольшой учебник, узкое и специальное пособие, курс для социологов, историков и антропологов. А потом о них забудут.
Помощник, который остался в зале один с Денисом Александровичем, выронил всё же оказавшуюся в его руках телефонную трубку. Не оборачиваясь, пошёл к двери, а потом побежал. Дверь осталась распахнутой, и шаги убегавшего гулко отдавались в стенах несколько секунд, пока тот не свернул к лестничному проёму. Лифты не работали.
Затем в коридоре послышались другие шаги, многих ног: это пришли офицеры от кураторов и увели Дениса Александровича.
Станислав любил дождь. В кластере «ЗФИ» дождь — это лето. Он ждал этого времени, чтобы можно было ходить по земле. Земля не скользила, как лёд и снег, на ней росли цветы и трава, которые умирали под снегом, и только дождь прозрачными нитями мог пробиться сквозь снег, растопив его, и вытащить из земли то редкое зелёное, что должно было расти на ней в короткое лето. Здесь тоже был север, пусть не тот, заполярный, но дыхание настоящего холода и в этих местах заставляло цепенеть живое, морщить кожу, прижиматься к земле, скрючивать стволы и сохранять каждую каплю тепла, какую удавалось ухватить.
С Машей они любили смотреть на дождь в окно ещё в те, дошкольные времена, и она говорила что-то, любила говорить и считала, что говорить нужно обязательно, если любимый человек рядом. Мягкое говорить, тёплое, держать руку, прижимать щёку к плечу. «Греть любовь», так она это называла. Он молчал тогда, почти всегда молчал, а теперь жалел об этом. Надо было многое ей сказать, она ждала. Привыкла, что он не говорит, но всё равно хотела слышать. Он ещё многое ей скажет…
Бежать стало легко, несмотря на многодневную усталость и недосып. Ноги несли. Циклические тренировки, такие поначалу ненавистные в школе, привели к результату, он стал сильным и быстрым, смирился с нагрузками, а затем даже полюбил их, по крайней мере стал чувствовать привязанность к ним. И теперь знал — добежит. Даже в том высоком темпе, что задал.
За спиной в рюкзаке лекарства и всё, что нужно, чтобы помочь на поле боя. В том, что бой или уже был, или идёт, или будет вот-вот, Станислав не сомневался. Ощущение нужности, настоящей, не той, в которой убеждали наставники, а именно истинной, когда нужен человеку и людям, наполняло бег смыслом.
А в беге сейчас была жизнь. В каждом широком, летящем шаге, когда подошва ботинка стелется над землей, словно не замечая неровностей рельефа, всех этих кочек и корней. В каждом вдохе, забирающем из атмосферы ровно столько кислорода, чтобы хватило на шесть шагов — три на вдох и три на выдох, — и в каждом выдохе, глубоком и сильном, очищающим лёгкие для следующего глотка.
Станислав пробежал мимо «дозорного» места, где ранним утром они быстро распланировали свою маленькую войну. Наступал вечер, становилось темно, и это был хороший день. Он выполнил свой план — донёс в Агами то, что должен был донести, и сейчас мог ждать то, ради чего сделал это. Там ждать, в кабинете с двумя учёными, которые решили помочь Паше Старому и профессору Берману поставить на ноги их мир, сто с небольшим лет перевёрнутый на голову. Но три последних
