чтоб привести в чувство, – ей нужен был смысл, на случай, – Е. оттаскивает брата, оба тяжело дышат, – на случай, если все горожане передохнут. Нравится тебе такая история? – Ё. не сдерживается, кричит прямо в лицо Куку, сжавшемуся от страха.
– Ой, что же это творится, – все повторяет он и обнимает розового слоника.
– Королям всегда плевать, всем всегда плевать, – Е. ухмыляется.
Они затаскивают Фатуса в комнату санитаров, чтоб привести его в чувство.
Куку ерзает на месте, не понимая, что ему делать. Ё. дает ему пинок, и Куку тоже заходит в комнату. Е. преграждает путь оператору.
– Мы здесь работаем, как и ты. Наша территория. Все, домой, – Е. не смотрит в камеру, закрывает лицо руками.
Пустой коридор. Красная дорожка волочится по полу и исчезает за тяжелой дверью, принадлежащей санитарам.
Свет гаснет. Следующий кадр. Очень темная комната. Смутно различимы очертания предметов и силуэты людей.
– На, приложи лед, – Ё. протягивает Фатусу лед, он уже пришел в чувство, но все еще сидит, облокотившись о стену, – ты прости, погорячился.
– Тупой урод, – бормочет Фатус, – я о тебе все знаю, рот мне хотел закрыть, да правду не скроешь.
– Ты веришь в правду? – Ё. рассмеялся. Потер глаза руками. – У подданных были необычные симптомы, они все вдруг резко перестали себе нравиться, белый казался им черным, соленое сладким. Король и Королева не знали, что делать.
– Тогда они решили притворяться, – продолжил Е.
– Мы вше притворяемся, – вдруг сказал Куку, – даже шлоник, он притворяется моим другом, а на шамом деле игрушка. Вот это смешно, да, – Куку нервно хихикнул.
– Это игра на камеру, на публику. На публику в голове. На подданных. Всем мы короли и королевы, а подданные давно отравлены, – Ё. закурил. В комнате запахло можжевельником и сиренью.
– Только не здесь, брат, тут у нас комната без камер, только мы, соевое мороженое и комиксы про суперстарт-аперов.
– Камеры есть везде, – улыбнулся Фатус, у него все еще был полный рот крови, и помахал зажатым в кулаке браслетом из серебряных колокольчиков. Один из них отчетливо моргал красным светом.
Резко включается свет. Улучшается качество изображения. Пропадает зернистость.
Падает одна из стен комнаты, оказавшаяся картонной декорацией.
Звучит режим «веселье».
Фатус морщится от слепящего света, Кукумерис ищет, куда бы спрятаться, но прожекторы светят прямо на них. Два циркача-верзилы выносят Нулу в обтягивающем комбинезоне, а на голове у нее темно-синий ночной колпак с фосфоресцирующими звездами.
– Вы преуспели в исследовании самих себя! Вы забрались так глубоко в собственные страхи, что не назвать вас смельчаками было бы преступлением! Вы столкнулись с различными проявлениями себя, но не сбежали…
– Потому что от себя не сбежишь! – прервал ведущую Вальтурис и озорно подмигнул зрителям.
Зрители ликовали, аплодировали, снимали шляпы.
– Король и королева зажили долго и счастливо, – прошептала Нула, – долго-долго и счастливо. Но важно не это, важно другое, – Нула сделала паузу, – по мнению наших зрителей-экспертов, – зазвучал «торжественный» режим, – вы сдали экзамен!
– Оба, – усмехнулся Вальтурис, – это победа! – Вальтурис захлопал и подал пример остальным присутствующим.
Фатус не без труда приподнялся со стула, на котором сидел, и с помощью Кукумериса поковылял в сторону сцены. Они встали рядом с Нулой и Вальтурисом. Воцарилась тишина.
– Вы сдали экзамен, слышали? – вновь повторил Вальтурис, – наконец!
Фатус заулыбался, но тут же поморщился от боли. Взгляд Кукумериса бегал по сторонам, бедняга силился осознать происходящее, но не мог.
Вальтурис молча прошел в глубь комнаты, туда, куда не дотягивался цепкий сценический свет, но как только Вальтурис оказался там, вдруг включились лампы.
Ведущий подошел к санитарам и резким движением сорвал бейджики с их больничных форм.
– Вы сдали экзамен, ребята.
Зал ликует. Женщина с татуировкой бульдога на лбу рвет на себе рубашку и прижимает к груди беззубого розоволосого старичка, который вытирает платочком слезы.
– Но… куда нам идти? – растерянно спрашивает Е.
– На свободу! Вы ведь любите свободу? Все любят свободу! – восклицает Нула и жестом дает знак хору общеобразовательной школы № 57 начать выступление.
«Свобода! Свобода! Сво-бо-дааа» – тянут двенадцатилетки и улыбаются своими белыми зубами.
Вальтурис снова оказывается на основной сцене и протягивает бейджики санитаров Фатусу и Кукумерису.
– Шоу продолжается! – улыбается он.
Свет гаснет.
Зеркала опасны, потому что убедительны. Полуправда всегда звучит убедительнее всего. Вот так и мы с братом. Две полуправды, которые, однако, никогда не сложатся в правду. Законы математики слишком абстрактны для жизни, формальная логика безутешна, жизнь хаотична и безжалостна, в каждом из нас есть все и это «все» не все могут вынести. Когда я вглядываюсь в его лицо, я не вижу там себя, я не вижу там его, я никого там не вижу за этой дверью из кожи, мяса, за этими стеклянными окнами – ни черта не видно, совсем. Мы нормальные парни, мы пришли сюда поржать. Не знаю, зачем. Е. хотел славы, он пробовался постоянно на роль в рекламе. Он обожал выдумывать короткие эпизоды, ни с чем не связанные. Один из его любимых: вот сидит мужик по-турецки, медитирует, в парке или даже в горах, вокруг поют настоящие птички. Он говорит вроде как сам себе: «хорошо здесь, славно, вдалеке от цивилизации», приходит другой мужик, тоже садится по-турецки, медитирует, птичек слушает. А первый берет и достает из сумки механическую канарейку, чтоб сделать «птичек» погромче и снова говорит: «хорошо здесь на природе». В общем, Е. жутко смеялся, когда это придумал. По мне, так это не очень смешно, ну я мог бы улыбнуться, все-таки он брат, но я бы на это средств не выделял. Не было у него, наверное, шансов в рекламе, поэтому он и хотел на шоу. А я хотел чего-то хотеть. Когда мы были в Храме, Е. даже не думал, взял талон на бессмертие и радовался как тупица последний, а я курил и пытался испытывать муки совести, я думал, что, может, я недостоин этого талона. Нет. Не в этом дело. Я бы хотел так чувствовать, но нет. Наоборот, я считаю, что достоин большего, чем вечное рабство. Я поступил плохо, неправильно. Я постоянно прокручиваю все это в голове, специально накручиваю эти мысли на палец, но отклика нет. Я могу жить дальше, хотя я должен не мочь. Она была хорошей, несчастной. Может, оно и к лучшему.
Я опускаю голову в чан с холодной водой. Вода попадает в глаза, рот, уши. Она такая соленая. Жжет. Уши сейчас разорвет от нарастающего давления.
Е. завел тетрадь, когда мы стали санитарами, он записывал все, что видел. Это была его первая настоящая работа.
