«Боже!» — Она все-таки обернулась, но лучше бы осталась сидеть, как сидела. На возвышении в глубине зала стоял белый концертный рояль, однако играл на нем не Марк, а какая-то смутно знакомая молодая женщина с красивым, но мрачным лицом.
«Кажется, она была утром в „Нордии“», — вспомнила Дарья. Однако никакой уверенности в этом не испытала. Могло быть так, могло — иначе.
«Но играет она, как Марк… и… да! Боже праведный! Но как это возможно?!»
Аура — вот в чем дело. Связь — вот, как это называется. Узнавание — от него начинала кружиться голова, и сердце пустилось в бешеный галоп…
Золотые ключи открывают любые двери, — так говорят в Зурбагане. В Лисе добавляют: Золото отворяет даже гробы. Звучит несколько мрачно, но сути дела не меняет. Деньги решают пусть не все, но очень многое, и силу эту не отменить никакими этическими императивами.
Грета «прошла» в клуб «Домино», что называется, даже не запыхавшись. Дождалась, пока сладкая парочка исчезнет за глухими дверями сумрачного особняка на Каменном острове, уводя за собой — что было очень кстати — и свои «многочисленные» хвосты, и подъехала к подъезду клуба на безусловно дорогом и роскошном «Нобель-Экселенце». Локомобиль, дорогущая шуба из седого баргузинского соболя, щедрый взмах тонкой руки, швыряющей, «не глядя», не пересчитанные банкноты, и дело сделано — «Дамы и господа, двери открываются!»
Внутри оказалось не хуже, чем снаружи, и Грета решила, что делу время, а потехе час. И час этот настал как раз сейчас, а работа, как говорят в Туруханске, не волк, в лес не убежит.
Она выпила шампанского, прогуливаясь по галерее, где были выставлены картины художников-модернистов, и, прихватив с важно вышагивающего на трех коленчатых ногах-опорах серебряного подноса еще один бокал La Grande AnnИe, прошла в игорный зал. Выиграла сто рублей, поставив фишку на красное, сыграла пару раз в блэкджек, неожиданно вспомнив, и явно не своей памятью, игру в карты с оперативниками тактической разведкиКшатриев — «В Ниневии, кажется…» — и переместилась в обеденный зал. Вернее, в один из трех ресторанов, расположенных на двух этажах клуба, а именно, в тот, где за изящным столиком в тени покрытой зелеными листьями березки сидели Дарья Ивановна Телегина и Кирилл Иванович Коноплев.
Сама Грета заняла было столик под кленом в цветах осени, но увидела неподалеку концертный рояль и едва не потеряла сознание от нахлынувших на нее чувств. Программа варьете еще не началась, и рояль стоял в молчании, безгласно гадая о том, что готовит ему будущее. Он был большой — Грета оценила его длину в косую сажень — и, значит, обладал большим диапазоном тембра, длительности и выразительности звучания. Не максимальной, конечно, но и зал-то, в котором стоял рояль, был невелик. Так что, самое то, и, если экстерьер не лгал, то фирма-производитель принадлежала к семейству Больших Сестер — лучшим мировым брендам в области производства клавишных музыкальных инструментов.
«Стейнвей? — прикинула Грета. — Август Фёстер? Бехштейн или Блёфнер?»
— Коньяк! — щелкнула она пальцами. — Что там у вас?
— Буквально все, что угодно! — угодливо выдохнул, мгновенно возникший рядом со столиком — словно бы из воздуха материализовавшийся — сомелье.
— Bisquit одиннадцатого года… Я хочу поиграть на этом инструменте, что скажете?
— Я… Боюсь, другие гости…
— А вы не бойтесь, любезный, слушатели меня обычно боготворят, ну или, по крайней мере, любят!
Она знала, что говорит. Кое-кто — и не будем называть этих всех по именам — считал ее лучшим из известных исполнителем-интерпретатором русской классики. Сама же Грета полагала, что она просто лучшая, и не только в музыке. Но в интерпретации европейских композиторов прошлого столетия — наверняка. Однако дело не в том, кем она себя считала, а в том, что, если на нее «находило», удержаться от музицирования Грета просто не могла.
Она подошла к инструменту. Тот был безупречен, и словно бы ждал.
«О, Господи!»
Откуда-то сзади ей подали рюмку с коньяком, аромат которого обнимал Грету, казалось, уже целую вечность.
«Что сыграть?» — задумалась она, переживая прохождение коньячной струи по языку, глотке и пищеводу, но вопрос, на самом деле, запоздал. Все уже решилось, потому что из вечности на Грету смотрели темно-зеленые глаза Жозефины.
«Жозефа! Ну, разумеется! Как я могла забыть?!»
Грета сидела за роялем-миньоном и лениво — так как не решила пока, что делает и зачем — импровизировала, интерпретируя 1-й концерт Чайковского. Сама она делала это скорее от скуки чем из каких-либо иных соображений. Но кое-кого из присутствующих ее упражнения в прекрасном явно заинтересовали. Люди подтягивались к инструменту, обступая его со всех сторон, очарованные, завороженные. Ее исполнением, ее пластикой, ее интеллектуальной и эмоциональной силой, наконец. И, разумеется, ее красотой…
«Я прекрасна… обворожительна… желанна… Ну же, детка, давай! Ведь ты уже хочешь меня так, что голова кружится и челюсти сводит!»
Темно-зеленые глаза смотрели на нее с восхищением и вожделением.
«Она моя!» — поняла Грета.
Так они познакомились с Жозефой, но, к сожалению, их знакомство оказалось коротким…
«Ох, черт!» — Грета уже сидела за инструментом и играла. Интерпретировала она, правда, не Чайковского, а Рахманинова, но догнавшее ее воспоминание заставило насторожиться. Безупречное чутье хищника никогда не подводило, и, видно, неспроста вспомнилась именно коварная Жозефина. Темно-зеленые, глубокие, словно в омут заглядываешь, глаза… Грета подняла опущенные веки, и их взгляды встретились. Не Жозефа… Не темная зелень… Другая женщина. Другие глаза. Серые, завораживающие своей глубиной, в которой клубится туман неопределенности…
«Темное дитя! И, значит, я снова оказалась права!»
5. Дарья Дмитриевна Телегина
Она и сама не помнила, как встала из-за стола, как прошла через зал, и как оказалась рядом с роялем. Не помнила, нет. Не знала, зачем. Не отдавала себе отчета. Грезила наяву. Блажила «на всю голову». Но, в конце концов, очнулась, выныривая из небытия, как из омута, и, оказалось — стоит около инструмента, опершись руками о его молочно-белую поверхность, ласкает подушечками пальцев нежнейшую гладь полировки, и смотрит, не отрываясь в темные глаза пианистки.
— Дарья Дмитриевна! — голос Кирилла долетал словно бы издалека, звучал глухо, и звуки речи сливались в неразборчивое бормотание. — Дарья Дмитриевна!
