охваченный странным нежеланием, Шарстед просто сидел с бокалом в руке и смущенно молчал, слушая тиканье старых часов – единственный звук здесь.
Теперь он видел, что его окружает большая богато меблированная комната, расположенная, вероятно, под самой крышей дома. Сквозь окна, занавешенные плотными шторами синего бархата, почти не просачивались звуки внешнего мира; паркетный пол устилали китайские ковры искусной работы, а тяжелый бархатный занавес в тон шторам делил пространство пополам.
Гинголд говорил мало. Он сидел за большим столом красного дерева и, постукивая по бокалу длинными пальцами, со слабым интересом разглядывал гостя своими яркими голубыми глазами. Речь шла о будничных делах. Наконец ростовщик решил перейти к цели визита и заговорил о давно просроченной ссуде, постоянных просьбах уладить долг и необходимости обеспечить досрочный платеж. Но чем дальше, тем больше он запинался и в конце концов замолк, подыскивая слова. Это было очень странно, потому что рабочий класс знал его как человека жесткого, делового и безжалостного. Он всегда, не колеблясь, накладывал арест на имущество должника либо при необходимости выселял, и совершенно не огорчался из-за всеобщей ненависти.
Вообще-то, он считал эти качества достоинством. Слава о его манере вести дела шла впереди него, давая понять, что с ним шутки плохи. Если люди настолько глупы, что не могут вылезти из бедности, вгоняют себя в долги и не в состоянии рассчитаться – пусть, считал Шарстед. Все это – зерно на его мельницу; не вести же бизнес, обращая внимание на всякую сентиментальную чушь. Гинголд злил его куда больше, чем следовало, поскольку деньгам явно ничего не угрожало, но мягкость, очевидное богатство и отказ этого человека вернуть долг сбивали с толку.
Должно быть, что-то в конце концов проскочило в разговоре, ибо мистер Гинголд поерзал в кресле и, никак не ответив ни на одно требование, отделался очередной из своих тихих фраз:
– Прошу вас, мистер Шарстед, выпейте еще хереса.
Чувствуя, как силы покидают его, ростовщик вяло согласился. В голове плыло. Он откинулся на удобное кресло и позволил вложить себе в руки второй бокал. Нить разговора ускользнула полностью. Мысленно обругав себя нерешительным дураком, он попытался сосредоточиться, но благодушная улыбка Гинголда, странная дрожь предметов в жарком мареве, полумрак и зашторенные окна – все это больше и больше подавляло его дух.
Поэтому, когда хозяин поднялся из-за стола, Шарстед испытал своего рода облегчение. Гинголд не сменил темы, а продолжал говорить так, словно деньги при нем вообще не упоминались. Он попросту закрыл глаза на положение дел и с энтузиазмом, который гость вряд ли мог разделить, что-то успокаивающе бубнил о китайских настенных росписях – предмете, ростовщику целиком и полностью неизвестном.
Глаза мистера Шарстеда слипались, и он снова открывал их усилием воли.
– Кажется, это вас заинтересует, – говорил Гинголд. – Идемте...
Хозяин прошел вперед, и ростовщик последовал за ним. Бархатный занавес раздвинулся, и тут же сомкнулся, когда они прошли. Перед ними была полукруглая зала.
Если на то пошло, в этой комнате было даже более тускло, но к ростовщику вновь вернулось любопытство. В голове прояснилось, и он заметил большой круглый стол, латунные колеса и рычаги, мерцавшие в полутьме, и длинный вал, который уходил в потолок.
– Для меня это превратилось чуть ли не в одержимость, – пробормотал мистер Гинголд, будто извиняясь. – Мистер Шарстед, вы знакомы с принципами работы камеры-обскуры?
Ростовщик медленно размышлял, роясь в памяти.
– Какая-то викторианская игрушка, да?
Мистер Гинголд огорчился, но тон его голоса никак этого не выдал.
– Не сказал бы, мистер Шарстед. Скорее, наиувлекательнейшее занятие. Немногие мои знакомые были здесь и видели то, что я вам покажу.
Он махнул на вал, проходящий через круглое отверстие в потолке.
– Эти элементы управления связаны с системой линз и призм на крыше. Вы увидите, что скрытая камера, как ее прозвали викторианские ученые, проецирует панораму города внизу вот сюда, на просмотровый стол. Интереснейший предмет для изучения – род людской, согласны? Я провел здесь за этим занятием много часов.
Мистер Шарстед никогда не видел хозяина дома таким разговорчивым и теперь, когда навалившаяся было слабость исчезла, почувствовал, что готов завести речь о долгах. Для начала он собирался пошутить над потворством увлечению глупой игрушкой. Однако вскоре, едва не ахнув от удивления, вынужденно признал, что одержимость Гинголда имеет под собой веские причины.
Дело в том, что, как только хозяин дома положил руку на рычаг, комната озарилась потоком света ослепительной чистоты, и стало ясно, зачем требовался полумрак. Видимо, на крыше отъехала заслонка над камерой-обскурой, и почти одновременно через открывшуюся панель в потолке прямо к столу перед ними направился луч света.
За секунду, будто божьим оком, Шарстед увидел панораму части старого города, раскинувшейся перед ним в восхитительно естественных цветах. Старинные булыжные мостовые спускались в долину, за которой вставали голубые холмы; коптили предвечернее небо фабричные трубы; торопились по своим делам полусотней дорог люди; сновал вдалеке беззвучный транспорт; даже как-то раз в поле зрения пролетела большая белая птица, казавшаяся настолько близкой, что он испуганно отпрянул от стола.
Мистер Гинголд, сухо рассмеявшись, тронул латунное колесо у локтя. Точка зрения резко сместилась, и перед потрясенным Шарстедом засверкало устье реки, по которому медленно удалялся в море большой угольный пароход. На переднем плане реяли чайки и с низким рокотом набегали на берег волны. Зачарованный, он совершенно позабыл о своем деле. Так прошло, наверное, полчаса, каждый вид захватывал больше прежнего. С такой высоты нищета города совершенно не замечалась.
Однако ростовщик резко вернулся к действительности при виде последней панорамы, когда мистер Гинголд еще раз крутанул колесо, и в поле зрения вплыло скопление ветхих арендных лачуг.
– Вроде бы прежний дом миссис Туэйтс, – мягко заметил Гинголд.
Мистер Шарстед побагровел и зло прикусил губу. Из-за дела Туэйтсов на него обрушилась неожиданно сильная волна общественного порицания. Эта женщина одолжила больше, чем могла себе позволить, проценты росли, она заняла снова. Ну и что, если у нее муж-туберкулезник и трое детей? Пришлось сделать из нее пример в назидание остальным. Теперь имущество Туэйтсов описано, а сами они на улице. Что ему оставалось делать? Платили бы люди долги, все было бы хорошо. Нашли, понимаешь ли, благотворительную организацию.
От намека на недавний городской скандал, вся тлеющая неприязнь к мистеру Гинголду вспыхнула с новой силой. Довольно всех этих пейзажей и детских забав. И камеры-обскуры. Если старик не в состоянии выполнить свои обязательства как джентльмен, пусть продаст эту красивую игрушку, чтобы погасить
