— Ох, простите! Я, в сущности, к вам пришел… как бы это сказать более прямолинейно? — Яромир сделал паузу, в надежде, что Эдмунд Натанович бросится к нему на выручку и подскажет нужную формулировку, но ожидание оказалось напрасным. Ничего не оставалось, как продолжать самому: — Так вот. Я у ваших ног и прошу о помощи. С моей стороны все, что хотите. И «приблудных» не опасайтесь, от моих обещаний им прибыли выйдет ровно бубличная дыра и бульон из скорлупы.
— Вы, дорогой мой, будто на восточном базаре о цене торгуетесь, — укорил его Лубянков, но не слишком нравоучительно, а скорее от необычности возникшей ситуации.
— Так и есть. Эдмунд Натанович, поймите, милый вы мой. Если бы Ахмет Меркулович был в добром здравии! Но председательствовать сегодня будет Гаврилюк, а с некоторых пор он видеть мою физиономию не может. Устроит нарочно и назло, лишь оттого, что я прошу. Потому и вынужден прибегать ко всякому отребью… Боже, что же я такое говорю! — спохватился на полуслове Яромир. — Вовсе не вас я имел в виду, вы же это знаете. На Месопотамского положиться всецело нельзя, он с утра до ночи с Анастасом — под ручку, да за рюмкой в задушевных беседах. Спасибо Митеньке, уговорил хоть на статью. Не то вовсе ума не приложу, что бы я делал?
— А что бы вы делали? То есть, в смысле, что бы вы сделали, или сделаете, если решение примут не в нужную вам пользу? Мне это важно и интересно, без обывательского любопытства, потому и спрашиваю. — Большой Крыс как-то посуровел взором, тонкие губы его вытянулись в белую, тесно сжатую и тонкую полоску, от пергаментно-золотистого лицо его обратилось к пепельно-голубоватому оттенку.
— Что сделаю? Ха! Имейте в виду и передайте иным прочим, если захотите. Барабан все еще при мне, и сторож я при должности полноценный. У меня и ружьишко на всякий пожарный звон и на каждое неадекватное поползновение припрятано. Затворимся с Хануманом вдвоем на заводе — и привет. Хрен вы нас выкурите! Пускай ваш достопочтенный Сыма приходит, лучше в лунную ночь, я ему голый зад с крыши покажу!
— Что-то подобное я и ожидал от вас услышать, — несколько даже равнодушно ответил инженеру Большой Крыс, без малого намека на возмущение от явной грубости. — Но умолять пришли вы напрасно. Как ни удивительно сие прозвучит, — а для вас, дорогой мой, и неожиданно, — я изначально собирался голосовать против выдачи Царя.
— Я ослышался? Или желательно вам поиздеваться, а после огорошить? — Яромир отчего-то в эту именно минуту не в состоянии был поверить в искренность слов Лубянкова. — Если сказанное вами правда, отчего вы меня мучили? То есть, мучайте на здоровье, коли веселье вам такое. Но и ответьте, почему? Каков мотив вашего голосованья «против»? Иначе разуму моему не примириться с верой в вас, милейший Эдмунд Натанович, как в человека, хотя последним буквально вы и не являетесь.
— Все очень просто, дорогой мой… Да вы пейте какао, пейте. А я вам кипяточку подолью… Нет? Ну, как хотите. — Большой Крыс привстал, потянулся было за чайником, однако, получив отказ, миролюбиво сел на свое место, на бескровных его губах намеком проступила полная таинственности улыбка. — Ответ мой понятен и доступен каждому. Но не каждый готов воспринять в соображении элементарный довод. Сейчас мы, видите ли, представляем слабую сторону. О нет, не Ханумана, а конкретно город Дорог. По вашей ли вине или нет, в настоящем времени не важно. Еще несколько месяцев назад и достопочтенный Сыма, и преподобный Уолден из Франклиновой Эмпиреи держались бы от нашего города насколько возможно дальше, как изгнанные бесы от кадила. И уж тем более не позволили бы себе ни предъявления ультиматумов, ни закулисного подстрекательства к оным.
— А при чем здесь какой-то преподобный, да еще из Эмпиреи? Которая вообще за океаном, то есть черт знает где? — Яромир, озабоченный исключительно спасательной миссией, о политическом раскладе сил в универсальных поселениях знал мало, если не сказать, что почти и ничего.
— Ах, милый вы мой. Не забывайте про зеркальный эффект. Какие перемены происходят от людей, точно такие же в подобии затеваются и у нас. Но ныне речь идет даже не о переменах, а о грядущем хаосе и безначалии. Стало быть, город наш медленно и верно превращается в легкую добычу, как некогда Панов лабиринт. И коршуны не замедлят слететься. Что они и делают.
— Коршуны? Отчего вы произнесли именно это слово? — в ужасе прошептал Яромир. В ту же секунду раздался неприятный треск, инженера будто ужалило опасное насекомое, он одернул руку, посмотрел. На пальцах его была кровь, а подле, на столе, валялись искрошенные и острые фаянсовые куски. Он совсем позабыл про чашку с какао и так сильно стиснул массивную дужку, что материал не выдержал, рассыпался в пыль и прах, изрезав кожу во многих местах.
— Не знаю. Просто пришло сравнение на ум. Оно, кажется, имеет для вас пророческое значение, как я понимаю? Не огорчайтесь, в нашем городе — это обычное и вовсе не редкое дело.
Лубянков смел салфеткой осколки, заменил попорченную чашку на точно такую же пустую, однако ничем ее не наполнил для Яромира и даже не собирался. Его действия носили скорее успокоительный характер, чем имели целью создание застольного порядка.
— Я буду защищать Царя Обезьян потому, что считаю — таким образом я оберегаю себя и город, и все то, что мы вместе воплощаем или намереваемся воплотить. Прошлое, настоящее и, главное, будущее. Во-первых. А что касается во-вторых, то нельзя казнить Царя. Обезьяннего или какого другого, но человеческий закон оттого и закон, что это он придается кесарю, а не наоборот. Пока Хануман носит свой титул, он неприкосновенен. В Девяти Реках этому не придают значения, у них иной общественный уклад, но у нас, в городе Дорог, любой поступок такого рода может вызвать последствия непредсказуемые. Пускай Царь Обезьян лишь косвенно относится к нашей универсальности, но раз уж вторгся в ее пределы, то несет в себе определенное влияние. Поэтому вы обратились по адресу. Но могли не тратить время зря, агитируя в свою пользу того, кто все равно на вашей стороне.
— Я не потратил время зря. И агитировать, как вы выразились, мне более некого. Месопотамский — размазня. Ермолаев-Белецкий не имеет права голоса, даже и совещательного. Корчмаря, сознаюсь честно, я боюсь. Женская часть собрания импульсивна и неуправляема. Остальные решают мало. Ну не просить же мне Ваську Чуркина? Да он и так, ежели нальют, пойдет за кем угодно. А наливать ему будут правильно — я уж озаботился.
— Да, понимаю. Даже то, о чем вы умолчали. У вас ведь и другая тяжесть на сердце, разве не так? — Большой Крыс, порывисто и соболезнуя, тронул инженера за раненую и еще кровоточащую руку. — Как она, без изменений?
