скакали. Из влажных зевов пещер выходили и присоединялись к ним новые сородичи. Но ниже некоторого уровня никто не спускался: в леса они не забирались, им нравились открытые ветреные высокогорья. Поворачивали и кружились они все разом, словно по общему согласию, единой массой. Словно стая птиц, повинующихся коллективному сознанию, в которое каждая из птиц включена, влекомая единым Птичьим Настроем, Идеей, распространившейся на всех.
И О’Мэлли повиновался этому импульсу без сомнений, хотя был волен двигаться по-своему. Делать то же, что и прочие, доставляло наибольшее удовольствие, вот и всё.
Но иногда с двоими другими – одним могучим и другим поменьше – они отделялись и совершали маленькие путешествия. Казалось, эти двое ему ближе прочих. Теренс чувствовал, что знавал их прежде. Их большие карие глаза всегда стремились встретиться с ним взглядом и неизменно светились радостью, когда это удавалось. Будто очень давно их разделили, а теперь они воссоединились. Однако определенных воспоминаний ни о плавании на пароходе, ни о происшествиях на борту не возникало. Но эти двое держались поблизости; бегали и танцевали они вместе…
Минуло время, заключавшее многие утра и ночи, множество блистающих дней. Казалось, совершенству и покою не будет конца. Мысль о том, что тут может что-либо закончиться, прерваться, даже в голову ему не приходила. Совершенству неведом конец. О’Мэлли проходил через моря и проливы великолепного бытия. Была одна странность: впоследствии он помнил лишь движение, игры и смех, но временами улавливал проблески иной, упорядоченной и текущей вперед жизни. Она скрывалась еще глубже. Теренс скользил по поверхности – что-то мешало проникнуть дальше. Хотя вне сомнения, что прохождение тех огромных божественных фигур было связано со скрытыми слоями океана сознания Земли, населенными формами жизни в системе развивающегося и упорядоченного бытия. Сознание высшего порядка вобрало его в себя, но это было отнюдь не конечной точкой путешествия, а лишь его началом.
Пока же, находясь среди менее глубоких мыслей Великой Матери, он понял – здесь исток пантеонов всех культур мира: Древней Греции, культур Востока и Северных стран. Здесь все, когда-либо хоть отчасти постигавшиеся людьми боги по-прежнему странствовали в не знающем границ времени сознании. И влекли за собой красоту…
Теперь я не в силах припомнить и половины страстного описания О’Мэлли, когда тот пытался одеть в слова воспоминания о том сияющем видении. Но и по сей день всплывают потрясающие картины: из тумана Прамира встают они, оправленные звездами, просвечивая сквозь золотистое цветущее утро. Кроме очертаний гигантских фигур, чье дыхание ощущалось повсюду, громоздящихся подобно горам, тут и там проносились видения невозможной красоты – лилейно-изящные, с глазами, мягко лучившимися в сумерках, и волосами, что струились за ними дождем луговых цветов. Словно нимфы, двигались они по всем стежкам разума юной Земли, сияющие, поющие, первоцветы Сада ее Сознания… А более энергичные и плотные формы сновали повсюду, частью переменчивые и игривые, частью в облике деревьев, воздушные, водные, другие же, темные и молчаливые, перемещались только в глубине мыслей и сновидений, и внешний мир лишь мог догадываться об их существовании.
Такая пестрая блистательная сутолока оказалась уже совершенно не под силу для моего восприятия. Понял я лишь одно: скорее всего, О’Мэлли видел не конкретные формы, а некие «силы», аспекты Души Земли, те ее грани, которые Земля в незапамятные времена являла людям. И, несомненно, его воображение, вплоть до мельчайших частичек, воспламенилось при разговоре о них. Страсть к красоте прорвалась сквозь дебри повседневного сознания и озарила меня.
Лишь в те часы, когда сознание поглощено красотой, мы единственно живем, поэтому, чем больше оставаться среди подобных вещей, тем более сохранится от неизбежного времени.
Ричард Джеффериз [64]
Однако из соотнесения обычного сознания и того состояния, в которое он погрузился, вытекало множество самых важных выводов. Мост, соединяющий прежнее «цивилизованное» состояние с космическим опытом, был весьма любопытен. Казалось, внешнее, менее значимое состояние ведало предвкушение чего-то более существенного. Именно оттуда проистекали сновидения Золотого Века, некогда смущавшие его.
Начали возвращаться воспоминания о внешнем мире, населенном мужчинами и женщинами, хотя пока косвенным образом. Да и детали, всплывавшие в голове, относились к разряду тех, что почитаются неважными. То были моменты встречи с красотой, но не грандиозной, что способны приковать множества, а простой и неброской, которая для большинства проходит вовсе незамеченной.
Теперь он понимал, отчего обуревавшее его чувство так волновало. И отчего моменты экстаза, нередко охватывавшего на природе, только усиливали неутолимую жажду, принося скорее боль, чем радость. Испытанное внизу, в стесненном внешнем мире, лишь намеком, теперь открылось в полной мере. Моменты поклонения в лесах, среди гор, на пустынном морском берегу, порой даже на улицах Лондона при виде дерева с нежно-зелеными листочками по весне или просини неба меж расступающихся туч летом – всё это были частичные прозрения Сознания Земли, к которому теперь он причастился.
Больше ничего о внешнем мире он не помнил. Ни о людях, ни о городах, ни о цивилизации…
Подобно обрывкам сна, не дающим покоя после пробуждения, некоторые проблески возвращались к нему.
К примеру, такая картинка: полуденное осеннее солнце освещает скошенное поле, где на стерне стоят снопы пшеницы, по краям поля колышется репейник, вверх по склону холма до горизонта тянется ярко-желтое поле горчицы, а вдали поднимается ряд вязов, шелестящих на ветру. Щемящая красота. Очень живо помнилось, как пламенела эта картина, преображая мир; его охватила дрожь, хотелось прозреть дальше, ибо за ней угадывалось в восторге поклонения потрясающее, величественное Существо – Земля, в ритме с которой он теперь двигался. В то мгновение простой прелести его сознание соприкоснулось с его – и «задело». Способный воспринимать лишь опосредованно, через зрение, обоняние и слух, он ощущал присутствие более грандиозной сущности, не умея объяснить это. Но часть постигнутого вырвалась наружу словами.
Тогда вместе с ним были двое спутников, мужчина и женщина. Ни имен, ни лиц он теперь не мог вспомнить, но перед глазами стояла недоверчивая улыбка дамы на его замечание о тонком аромате пшеничных снопов, разлитом в воздухе. Она ответила, что ему почудилось. Недоуменная улыбка на милом женском лице, замешательство в глазах мужчины, который забормотал что-то о душе, потом птицах и быстро переключился на планы настрелять их побольше – как же, спорт! Женщина осторожно выбирала, куда ступить, будто само соприкосновение с землей могло запятнать или даже навредить ей. В особенности памятной была тишина, воцарившаяся после его слов, которыми он старался открыть им Красоту… И чувство одиночества, остро охватившее его.
Это воспоминание
