Кламонтов, вздрогнув, переглянулся с Селиверстовым. Уж это он не ожидал тут услышать…
— Сам удивляюсь, откуда оно здесь… — успел прошептать Селиверстов, пользуясь паузой в рассказе Тубанова.
— … Я сразу просто растерялся, — продолжал Тубанов на экране, — не могу понять, в чём дело, верить ли вообще тому, что я увидел, или мне просто показалось — но правда, тогда и продавщице тоже — а сзади слышу, кто-то говорит, что в городе будто бы в обращении появились деньги отрицательного достоинства, которые аннигилируют с обычными, как частица с античастицей, но по виду — как настоящие, так что одни от других никак не отличить. Будто бы — ну, тут уж я не совсем уверен, но говорю, как запомнил — какой-то богач сел на паперть бывшего обкома просить милостыню, а бедняк подал ему эти самые "нищие деньги", вот они и пошли по городу. А продавцы в магазинах будто бы додумались взвешивать одежду и личные вещи покупателей — и каким-то образом пересчитывать граммы в рубли…
"Нет, но — так, почти дословно… — подумал Кламонтов. — Будто тот гуру сам слышал это в мединституте. И он — действительно из вузовской среды? Если тут всё же не что-то другое…"
— …И тут же, — продолжал Тубанов, — у меня из рук вырвали сумку, с которой я пришёл в магазин — я так понял, в счёт той мелочи, которая исчезла. А у выхода, смотрю, продавцы действительно раздевают покупателей. И на вмешательство правоохранительных органов, как я сразу понял, надежды нет — а то тут же, смотрю, в водочном отделе двое омоновцев сами своими дубинками за что-то расплачиваются. И снаружи через витрину видно, как все бегают от магазина к магазину, от киоска к киоску, и никто ничего не может купить — денег нигде не берут, а без денег товар не дают. А день к тому же морозный — кто ж захочет, чтобы его в магазине раздевали? Всё-таки особенность организма, о которой шла речь в предыдущей записи — большая редкость… Ну, и вот как только до меня дошло, что всё это — вроде бы всерьёз и наяву, так меня словно что-то подтолкнуло обратиться ко всем присутствующим: да что ж вы такое делаете? Неужели вам, разумным существам, не хватит ума цивилизованно решить, что делать, если так случилось, что деньги утратили своё качество денег, и нет никакой меры потребления? Давайте, говорю, пусть просто никто не берёт больше, чем ему действительно нужно — а там что-нибудь придумаем? Но только сказал я это — и что тут началось… Одни сразу стали кричать, возмущаться: почему я должен брать меньше кого-то, чем я хуже? А другие как стали спорить, кому теперь положены какие льготы — так на этой почве между ними вспыхнула такая драка, что до того я ни наяву, ни в фильмах ужасов ничего подобного не видел, — yжe Тубанов на экране судорожно перевёл дыхание. — Остались буквально лужи крови, зубы, даже целые челюсти — хотя похоже, всё-таки вставные… Ну, и наконец магазин стали просто грабить. И снаружи тоже было видно, как все бегут откуда-то и тащат вырванные электрошнуры с вилками, рукава от одежды, какие-то доски, крышки, банки, коробки, куски самих прилавков — да и те же омоновцы вместо того, чтобы попытаться навести порядок, набивали карманы чем-то из опрокинутого киоска. А потом… Не помню, как это получилось, но… вдруг оказалось, что я уже не там, не в магазине, а уже бегу по улице, и всюду — то же самое. Какое-то общее безумие воровства — кто-то пилит ограду, кто-то тащит из окна вытрезвителя простыни, кто-то бежит с охапкой тех же омоновских дубинок… И я уже не знаю, что мне обо всём этом думать — наяву я это вижу, или сошёл с ума, или наоборот, я — последний, кто еще не сошёл? Но пока что бегу дальше — и вижу, как вокруг заводских общежитий тянут колючую проволоку, ставят пулемётные вышки… И вот тут уже — совсем не помню, что я подумал, увидев это… — Тубанов сделал довольно долгую паузу, пытаясь что-то вспомнить. — Да, а потом вдруг оказался — но тоже не помню, каким образом — где-то между торговыми рядами на базаре. Видите, всего полностью, подробно, не помню, скорее — отдельными урывками… И вот там, на базаре, я смотрю, авиабомбы самым натуральным образом меняют на ящики мыла, пробирки с холерой и тифом — на мясо и колбасу, ну и тому подобное. Да, а потом ещё где-то вдалеке поднялся крик, что колбаса эта будто бы — трупный материал из морга, и все, кто были поблизости, вдруг всё бросили и побежали туда разбираться. И только двое оставшихся, я слышал, говорили между собой, что разные типографии города будто бы стали печатать разные деньги взамен тех, "нищих", но их тоже нигде не хотят принимать, да ещё автобусных контролёров мобилизовали задерживать тех, у кого найдут фальшивые деньги — а кто знает, какие теперь фальшивые? И кончилось тем, что возмущённые покупатели сами стали задерживать контролёров… А дальше… — Тубанов снова сделал паузу. — Тоже как-то вдруг, без видимого перехода, оказалось, что я уже иду куда-то в какой-то толпе, а проход между рядами — только не базарными уже, а рядами колючей проволоки — постепенно сужается и начинает петлять между домами, как лабиринт. И все, кто в нём были — так и идут дальше сгустившейся толпой непонятно куда. И там в этой толпе рядом со мной оказываются то какие-то нищие, то наоборот, бизнесмены с личной охраной, то "афганцы" с орденами, то даже не знаю кто в какой-то малознакомой форме — студенческого стройотряда, что ли — то и вовсе какие-то эсэсовцы, куклуксклановцы, и тут же рядом с ними — жрецы африканских племенных культов, и сумасшедшие в смирительных рубашках вместе с санитарами, и арестанты с конвоем, и школьный класс, и детский сад с воспитательницами, и все — какие-то полуотключенные, с потухшими взглядами — и так все вместе и идут, как сомнамбулы или зомби…
"Нет, но смирительная рубашка — это как-то не вяжется, — вдруг усомнился Кламонтов. — Учитывая случай с ним самим. А… Хотя нет, толпа у трона — из моего сна. И всё-таки похоже…"
— …И навстречу, за проволокой, идут какие-то толпы с лозунгами: за независимость зарплаты от труда, границы — от государства, государства — от народа, ЦК — от KПСС, головы — от тела, тела — от души, воды — от света и газа, ну и так далее. А потом смотрю, и на зданиях везде вывески: "Публичный дом", "Работорговля", "Гестапо", "Комбед", "Особый отдел" — прямо так, без пояснений. И вот тут уже, помню, стало чувствоваться какое-то напряжение подавленности, обречённости — тем более, там за проволокой уже, я видел, сооружали что-то вроде эшафотов…
"И всё-таки — он или не он? — подумал Кламонтов в очередной паузе. — А то уже скорее просто политика…"
— … А потом, в очередном урывке, я словно очнулся опять в этой же толпе — но только уже не в городе, а на открытом месте, как бы на какой-то равнине. А толпа — до самого горизонта, и за головами никаких ориентиров не видно, только небо, какое-то сумрачное, чёрное с жёлтым — не знаю даже, как сказать точнее — и во всём чувствуется какая-то тревога, и все стоят и чего-то ждут…А ещё потом как-то внезапно в толпе наметилась движение в сторону какого-то здания — оно, оказывается, было у меня за спиной, потому я его раньше не увидел — и все повалили туда, ну и я вместе со всеми. И чувствую — даже как-то страшно туда идти, всех там, возможно, ждёт что-то недоброе, да и зачем они идут туда, не знаю, но куда денешься в такой толпе… А потом вдруг снова как бы очнулся и виду — пришли. Я уже там, внутри, в каком-то огромном зале, полном людей — и в нём заседает какой-то трибунал, все по одному подходят, им задают какие-то вопросы — причём тут же какие-то служители с дубинками следят, чтобы подходили только по одному, а если подходят семьями — отталкивают детей от родителей, мужей от жён… А в полу тут же рядом — несколько люков или провалов, и все они внутри разных цветов: белый, серый, чёрный, багровый, болотно-бурый, ещё какие-то. И вот те, в трибунале, должно быть, по ответам на вопросы что-то решают, а эти служители по их знакам хватают подошедших и толкают каждого в какой-то из провалов. И все, я вижу, покорно ждут, когда до них дойдёт очередь — как будто совсем утратили волю и всё им стало безразлично! Или нет, кажется, кто-то один стал просить о снисхождении, начал доказывать, что он не готов к этим вопросам, что его не предупреждали ни о чём подобном — но всё равно, с тем же результатом. Да там, я видел, и почти грудных детей, вырванных из рук родителей, так же допрашивали и куда-то бросали…
