— Маш! Это у вас, что ли, так кричат?
— Нет, — произнесли два шёпота, — не у нас…
— Снизу, по-моему, — пробасили на площадке.
— Да как же снизу, когда я через стенку услышала! Мы уж спать легли, а тут такой крик! Такой крик! Будто режут кого… Маша!
— Блюм-блям!
— Так она же вчера уехала, — сказал бас.
— А у неё сейчас брат живёт, из армии недавно пришёл… Или дезертировал, не поймёшь…
— А крик мужской был? Женский?
— Даже и не разобрала. Но такой крик! Такой крик! Будто режут кого…
— Блюм-блям!
Вавочка умирал: каждый стук в дверь, каждое это «блюм-блям» вызывали агонию, а тот, напротив, у двери, корчил рожи, словно передразнивая.
На площадке не унимались. Соседка снова и снова описывала крик. Бас желал всё знать в точности. Потом послышался голос старого казака Гербовникова, ошибочно почуявшего нутром, что опять шалят лица кавказской национальности. Наконец угомонились. Крик, скорее всего, был на улице, а брат Маши зарвался на радостях, что сестра уехала, и вряд ли заявится к утру. Стали расходиться по квартирам.
Вавочка перевёл было дух, но вновь полоснуло случившееся: напротив сидел и смотрел на него безумными глазами голый, почему-то внушающий страх человек.
Мыслей не было. Мозг болезненно разламывался на серые одинаковые кирпичики, и сколько это длилось — сказать невозможно, потому что, стоило Вавочке хоть на долю градуса повернуть голову к часам, как тот, напротив, тут же повторял его движение.
Нет, так нельзя! Надо проснуться! Всё шло нормально: пришли к Вавочке Сан Саныч с Люськой, они ещё поговорили о чём-то… Угораздило же его заснуть! А ну проснись! Ну! Вот это другое дело.
— Дурак ты, Вавочка, — говорит Люська. — Какого чёрта ты голый по бане расхаживаешь!
Вавочке стыдно. Вавочка пытается прикрыться. Прикрыться нечем. Откуда-то берутся огромные штаны, и Вавочка утопает в них по горло.
— А почему без галстука? — насмешливо спрашивает подтянутый светлоглазый Порох. — Какой был приказ? В костюме и с галстуком!
Вавочка с надеждой оглядывается на дальний угол. В углу возникает Лёня Антомин в фартуке и с подносом.
— Стой! — кричит Вавочка. — Разобьёшь!
Он бросается к Лёне, но кружки уже рушатся на кафельный пол и разлетаются вдребезги. Лёня подмигивает и достаёт из кармана целую. Вавочка недоумевает: пустая. Лёня зачерпывает кружкой из ванны (ванна наполнена пивом), пьёт до дна и протягивает кружку Вавочке. Тот тоже хочет зачерпнуть, но в ванне уже Люська. Вавочка возмущён. Или он пластилиновый, что из него всё лепить можно?! И он осторожно начинает накренять ванну — так, чтобы выплеснуть только Люську, а пиво чтобы осталось.
— А это что? — спрашивают сзади.
Вавочка оборачивается. Он и не в ванной вовсе, а у Лёни Антомина. Только вот между шкафом и сломанным в прошлый раз журнальным столиком была, помнится, дверь. Вообще-то она и сейчас была, но какая-то не такая — гораздо ниже и несколько пошире, чем наяву. И она отходила — медленно, с гнусным скрипом, обнаруживая пёстренькую, в цветочках, занавеску. Вавочка хотел броситься, навалиться, захлопнуть, защёлкнуть ружейный затвор шпингалета, но не смог двинуться, словно в вату упакованный. Тогда он крикнул, чтобы они закрыли. Люська, Порох, Сан Саныч и ещё кто-то (кажется, управляющий) бросились к дверце, но не навалились, не захлопнули, не защёлкнули, а повернули к Вавочке торжествующие физиономии.
— А э-это что? — пропели они игриво-уличающими голосами.
— Нет! Не надо! — закричал Вавочка.
Он понял, что там, за занавеской: в нижнем углу из-под неё торчали чьи-то голые коричневато-розовые пятки. Вавочка уже знал, чьи, и поэтому кричал:
— Не надо! Закройте!..
Он рвал руками тяжёлую мокрую вату сновидения, он продирался из неё наверх, в явь, как продираются сквозь водоросли. Сколько там ещё над головой? Метр? Два метра? Четыре? Если он не доберётся до поверхности, если не хватит дыхания, если вдохнёт не добравшись — сновидение хлынет в лёгкие, в глаза, в уши. Наверх! В явь!
Он вынырнул. Раскрытые глаза его жадно глотнули реального, не воображаемого, света, дневного света, приглушённого плотными шторами. Некоторое время он дышал этим светом, упивался им, упивался сознанием, что вот он лежит на крашеном гладком полу, что это утро, что затекла нога, что сон кончился, что всё поправимо… Потом обратил внимание на тлеющий торшер. Не вставая с пола, дотянулся до шнурка с кисточкой, выключил.
Боже, как болит голова! Просто разламывается голова. Кого же он вчера пригласил? Сан Саныча? Нет, что это он! Сан Саныча же увезли! Значит, Лёню… Тут Вавочку прострелило жуткой мыслью: а вдруг что повреждено из мебели! Мысль эта подбросила его с пола, и Вавочка приглушённо взвыл от усилившейся головной боли. Гримасничая и стараясь не двигать разламывающейся головой, добрался до окна и двумя по возможности плавными движениями, отдавшимися всё же в затылке, отдёрнул шторы.
Тут он обнаружил, что стоит у окна нагишом, вздрогнул и обернулся.
На коврике возле поваленного кресла скорчившись, как зародыш, спал голый человек. Что Вавочку напугало больше: неизвестно как попавший в квартиру незнакомец или же перевёрнутое кресло — сказать трудно. Во всяком случае, бросился он сначала к креслу и, осмотрев, с облегчением выдохнул. Цело. И тут только дошло, что кресло-то — ерунда, а вот почему здесь этот? Откуда взялся? Почему голый? Что здесь происходило наконец?
В больной голове Вавочки взвыло сновидение. Но это было утро, нормальное утро, знакомая комната, где, кроме перевёрнутого кресла, ничто даже и не напоминало о вчерашнем дебоше, тем более что Вавочка уже вспомнил точно: никакого дебоша вчера не было! Был просто дурацкий сон…
Да, но спящий…
Спящий подёргивался и поскуливал по-щенячьи. Крысиная, слепая (глаза закрыты) мордочка, хлипкая грудь, обильно заросшие ноги… Вавочка с опаской всмотрелся и вдруг, охнув, попятился, чувствуя, как нарастает, подпирая горло, давешнее паническое желание — запихнуть, убрать, спрятать куда-нибудь, избавиться любой ценой…
Да не может же этого быть!
Вавочка решительно шагнул вперёд с твёрдым намерением растолкать грубейшим образом и спросить, какого чёрта, но тут подёргивания спящего перешли в корчи, а поскуливания — в откровенный визг.
— Нет! — закричал спящий. — Не надо! Закройте!..
Он дёрнулся ещё раз и открыл невидящие сумасшедшие глаза.
Он вынырнул. Он ошалел от обилия света — не сумеречного, зыбкого света снов, а настоящего — утреннего, жёлтого, почти осязаемого света. Некоторое время он дышал этим светом, упивался им, упивался сознанием, что вот он лежит на коврике, что это утро, что на бедре — рубчатый оттиск верёвочного плетения, что сон кончился, что всё поправимо…
