Олег Корабельников - Башня птиц. Авторский сборник

Темнело, и короткий зимний день прорастал изнутри ночью, и кончалось одно дежурство и начиналось другое.

— Простите, как там Оленева?.. Спасибо.

— Ты же знаешь, — сказали ему, — рожают обычно ночью. Утром тебя и поздравим.

— Ну ладно, как дела у мальчиков?

— У младшего почки заклинило, обменное сделали, да только, ну сам понимаешь: А старшие понемногу карабкаются.

Они лежали в одной палате, на соседних койках, у одного наколка на груди, что–то неразборчивое, второй — белобрысый, верткий, ругал сестер, бойко так ругал, не запинаясь и не краснея. Они не давали ему пить и мучили уколами, вот он и злился. Оленев подошел по очереди к каждому, цыкнул на белобрысого, пощупал живот тому, что с наколкой, пролистал истории. Консультации, дневники, заключения, назначения, анализы, ленточки кардиограмм.

Младший бредил, он выкрикивал людские имена, спорил с кем–то, просил у мамы гривенник на кино и кричал тонким голосом: «Ага, вот ты где прячешься!»

Кожа синеет на руках, нажмешь пальцем, белое пятнышко наливается синевой, пот на лице, хрип из горла, булькают в груди пузырьки:

Ему ввели в вену то, от чего засыпают. Оленев провел трубку ему в горло, включил респиратор. Не выходил из палаты и много часов бился над тем, чтобы обратить необратимое вспять, любыми силами, до последнего. Что же ты, сынок, не уходи, не уходи, сынок!

(:Все вы — мои сыновья, вы умираете, и что–то умирает во мне, в конце концов, вы — часть меня, а я — ваша частица.

Да, говорю я, вы знаете, как много людей умерло на моих глазах, и вот мои руки, они бессильны.

Да, говорю я, так много людей выжило на моих глазах, и вот мои руки, они кое–что помнят:)

Он знал, что уже ничего не вернешь, нет и не может быть чудес, и один за другим отключались тонкие механизмы в теле его сына, и вот отказал последний. И все равно он пытался запустить его, как заводят мотор, но остывало тело, и голубые пятна на коже, и зрачки расширены, словно от страха. Что ты увидел там, сынок?..

Его, младшего, укрыли простыней, с лицом укрыли, с ногами укрыли, и маленькое облачко выпорхнуло в открытую форточку, выкрикивая людские имена.

И железный обелиск на взрыхленной земле, и горстка риса, брошенная у подножья, и примятые цветы из бумаги, и фотография в цинковой рамке, и надпись:)

— Ты бы отдохнул, Юра, — сказали ему. — Они постарше, может, и вытянут.

И вот, он сел, и вытянул ноги, и закурил бессчетную сигарету, и хлебнул крепкого чая, и закрыл глаза, и ушел в пустыню. Там солнце над головой, и тень под ногами, и горячий песок перекатывается тяжелыми волнами, и бесконечная песня из одних гласных, первая октава, вторая, снова первая.

Да, час назад, поздравляю с дочерью.

Послушайте, у меня родилась дочь, ну конечно же, хотелось сына, ну да ладно, дочь так дочь, уже час назад, а я только что узнал, ах да, ведь час назад: Как его звали? Я назову дочку его именем, да не смейтесь, девочек тоже так называют:

(:Ах, Вася, Вася, твое всеобъемлющее «И», твой метемпсихоз , переселение душ, красивая сказка, вечная иллюзия бессмертия, сладкий обман, неуничтожимость материи и духа. Ах, Вася, разве душа — это сгусток волн?

И щеки в шоколаде, и косички — мышиные хвостики. Девочка, на кого ты больше похожа, на папу или на маму?..)

К утру умрет еще один, а второй, медленно набирая силу, начнет выкарабкиваться, выползать, белобрысый, ругательный, цепкий, самый сильный из троих, самый живучий. Это он нашел бутылку, это он уговорил распить ее, оставив себе только глоток. Ну что ж, живи, сынок, ты ведь тоже мой сын, не самый лучший, но мой, крестник мой, перекрестье рук моих на твоей груди.

Ты помнишь? Забудешь, знаю, что забудешь, и хорошо. Ты забудь меня, только о тех двоих помни, как я о них помню, ведь они мои сыновья, в минуту смерти младшего из них родилась моя дочь.

(:Нет, ничто не умирает, а просто превращается из причины в следствие, и связь их подчас такая странная, что и названий нет, и слов не хватает, и язык присыхает к нёбу.

Лера, Лерочка, ну кто же так рисует? Ну, где ты видела, чтобы из головы росли руки и ноги? Где же все остальное?

А что это за облачко над головой?..)

1978 г.

Вадим изучает физиологию живых организмов, препарируя лягушек. За это его прозвали Лягушатником. И кроме лягушек в его жизни ничего нет. Даже когда он женится на своей лаборантке Зое, жизнь его остаётся практически пустой… Однажды Зоя заболела и почти в бреду рассказала Вадиму то, о чём всегда молчала: о нём, о себе, об их жизни. (asb)

1

С самого утра, порой задерживаясь до ночи, он просиживал в своей лаборатории — маленькой полуподвальной комнате, где зимой было слишком холодно, а летом душно. Эта комната за последние пять лет стала более родной ему, чем его одинокая холостяцкая квартира. Там было пусто, неуютно, только телевизор оживлял ее своими плоскими тенями и голосами, а здесь, в лаборатории, весь день, особенно ближе к вечеру, заливались, пели лягушки, словно в родной луже под июльской луной.

Начав свою работу, он сразу же избрал лягушек. Материал, проверенный веками, благодатный и неприхотливый, словно бы специально был создан для физиологии. Лягушек он любил той корыстной любовью, какой любят скот. Оборудовав для них террариумы с подогревом, он впервые нарушил бытовавшие в институте правила, по которым лягушек держали в эмалированных ведрах, навалом, отчего они гибли десятками. Своим нововведением он не столько доказал любовь к животным, сколько практицизм и бережливость. Для его опытов требовалось слишком много лягушек.

Скоро его лабораторию прозвали «лягушатником» и его самого за глаза называли тоже Лягушатником, хотя у него было нормальное имя — Вадим. Он знал об этом и не слишком обижался, потому что и сам называл себя этим прозвищем. Лягушатник так Лягушатник, ничуть не хуже какой–нибудь Анкилостомы, получившей эту кличку от студентов.

Сам Лягушатник уважал своих подопечных. Они нравились ему за неприхотливость, живучесть, и порой он ловил себя на жалости к их мукам. Но их смерть превращалась в колонки цифр, таблицы, графики, стройные выводы, обещавшие близкое завершение интересной работы. Своей смертью они хоть немного, но отодвигали смерть людей, больных неизлечимой болезнью. Собственно, вся работа и была направлена на поиски новой закономерности в физиологии живого организма. Жизнь — это и объединяло человека и лягушку.

В соседней лаборатории работала Анкилостома. Звали ее так из–за привычки наклонять голову влево, что в сознании студентов ассоциировалось с внешним видом червя кривоголовки, по латыни — анкилостома. Несколько ободранных дворняжек отдавали ей свой желудочный сок, сочившийся из фистул в животе. В глубине души она была честолюбивой и, кажется, уже получила какие–то результаты, идущие вразрез с теорией, с помощью которой еще пытались объяснить всю физиологию.