деревцами, они остановились, и Шталь указал на могильный холмик, по обоим концам отмеченный простыми валунами. Там значилась дата, но имени не было. О’Мэлли мысленно соотнес эту дату русского календаря с более привычной для себя. Шталь подсказал:
– Пятнадцатого июня.
– Да, пятнадцатого июня, – с расстановкой проговорил О’Мэлли, в то время как во взволнованном сердце его вздымалось удивление. – Именно в тот день Рустем пытался убежать, в тот день я увидел своего друга, который показался из-за деревьев, и мы отправились вместе… в Сад.
Теренс вопросительно повернулся к приятелю. На краткий миг воспоминания вырвали его из действительности.
– Как вы видите, он не покидал Батума, – продолжал Шталь, не поднимая головы. – В ту же ночь, когда мы зашли в порт, меня позвали к нему, вы как раз крепко спали. К нему вернулась мучавшая его непонятная лихорадка, поэтому я спустил его на берег, пока не проснулись остальные пассажиры. И сам привез его в больницу. Он больше так и не поднялся с постели. – И, указав на безымянную могилу у их ног, на которой ветерок с моря шевелил траву, Шталь сказал: – Он умер в тот же день. Ранним утром, – добавил он тихо, с печальным участием.
– Он вернулся домой, – откликнулся ирландец.
Невыразимая радость наполняла его сердце. Тайна его вожатого была раскрыта. Сомнений быть не могло: его приключения были полностью духовны.
В воздухе повисло молчание.
На той могиле не росло цветов, но О’Мэлли наклонился и сорвал несколько высохших травинок. Их он бережно заложил меж страниц своего блокнота, а затем приник к земле, выбеленной яростным солнцем, и прижался губами к сухой почве. Он лобызал Землю. Не обращая внимания на стоящего рядом Шталя, он поклонялся ей.
И тогда до него донесся звук, так любимый им, ибо он вмещал в себя всю глубину его Страсти. Уши, приникшие к земле, ясно слышали его, но звук этот доносился отовсюду, создаваемый волнами, набегающими на берег, шорохом ветвей над головами, даже шелестом пожухлой травы. И в материнском сердце Земли он слышал тот звук, бившийся ритмичным пульсом. То был томительный зов древней тростниковой флейты вечного Пана…
Поднявшись на ноги, Теренс обнаружил, что Шталь отвернулся от могилы и теперь смотрел на море, не подавая виду, что заметил его действия.
– Доктор, – почти шепотом окликнул он его, – я вновь слышу мелодию, она доносится отовсюду! О, скажите, что и вы слышите ее!
Шталь обернулся и молча на него посмотрел. Глаза его увлажнились, а лицо обрело мягкое, почти по-женски сочувственное выражение.
– Это я, я вызвал ее. Ибо это и есть послание: мелодия, которую я должен донести миру. Никакие слова, ни одна книга не способны передать того, что сообщает она. – Он стоял с непокрытой головой и сияющими глазами, а голос срывался от страстного стремления поделиться с людьми радостью, которую непонятно было как передать. – Если я смогу сыграть на флейте Пана, услышат миллионы и… последуют за мной. Скажите ж, прошу, что вы тоже слышали ее!
– Мой друг, дорогой юный друг мой, – прочувствованно сказал немец, – вы действительно слышите ту мелодию, но сердцем. Совсем немногие слышат флейту Пана, подобно вам, и дают себе труд прислушаться. Современный мир полон звуков совсем иного рода, заглушающих ее. Но и из тех, кто слышит, – пожал он плечами, взял Теренса под локоть и повел к морю, – сколько таких, что захотят последовать зову, а тем более отважатся на это? – Лежа на берегу, глядя на прибой у ног и на чаек, парящих в голубом небе, он добавил едва слышно, О’Мэлли едва уловил его слова. – Простая жизнь утрачена навсегда. Он уснула в далеком Золотом Веке, и лишь те, кто спит и видит сны, способен ее отыскать. Если вы можете сохранить в себе радость, не просыпайтесь, мой друг! Мечтайте, но в одиночку!
Лето сверкало повсюду, а море растекалось синевой расплавленного неба и солнца. Вершины Кавказских гор вскоре скрылись на северо-востоке, а на юге, поросший лесом, холмился берег, сливавшийся почти неразличимо с синевой моря и неба.
Пассажиров первого класса было немного, О’Мэлли почти не замечал их присутствия. В Трапе-зунде на борт поднялся американский инженер, который строил железную дорогу в Турции; еще были две дамы-блондинки, возвращавшиеся домой из Баку, и атташе какого-то иностранного представительства в Тегеране. Но ирландцу больше пришлись по душе около сотни крестьян из Малой Азии, севшие на корабль в Инеболи, которые направлялись третьим классом в Марсель, а потом дальше, в Америку. Смуглые, диковатого вида, оборванные, очень грязные, с морем они встретились впервые, а вид дельфинов их просто поразил. Они жили на корме, там же и готовили, а их женщины и дети спали под брезентовым навесом, что матросы натянули специально для них над всей палубой. Вечером они принимались наигрывать на дудках, танцевали, пели и временами выкликали что-то, размахивая руками, всегда под один и тот же мотив.
О’Мэлли наблюдал за ними часами. За инженером, расфуфыренными дамами и атташе он тоже наблюдал. И теперь понимал разницу между этими людьми так, как никогда прежде. И прекрасно осознавал сложность вставшей перед ним задачи. Как вообще возможно хоть что-то объяснить таким, как пассажиры первого класса, как возбудить в них хотя бы слабый отзвук желания узнать и вслушаться? Крестьяне, не подозревая о бессмертной красоте у себя под носом, тем не менее были намного ближе к постижению истины…
– Ездили дальше на восток, верно? – предположил инженер однажды вечером, когда пароход остановился в Брусе забрать добавочный груз бревен орехового дерева. Он с восхищением глядел на побронзовевшую кожу ирландца – под этим солнцем так не загоришь!
Он заразительно, открыто засмеялся, Теренс подхватил смех. Меж ними уже установилась обычная среди путешественников приязнь, и американец не упускал случая, чтобы поговорить.
– Бродил по горам, – ответил ирландец, – останавливался и спал под открытым небом, вот и загорел.
Инженер внимательно посмотрел на ирландца, сомневаясь, не пропустил ли случайно остроту. Но О’Мэлли не ответил на взгляд. Глаза его были устремлены вдаль, на снежную вершину Олимпа, курчавившуюся пушистыми облачками, словно чело вечных богов.
– Говорят, тут прорва древесины за так пропадает, можно было бы всю скупить по цене дров да спустить к побережью, сплошь кавказский орех, – перенося разговор на более привычную почву, продолжил американец, – а рабочая сила тут просто даровая. Сколько Бог создал полезных ископаемых – все тут. Можно построить узкоколейку и пустить электропоезд. Падающей воды сколько угодно. Правда, вначале придется выкупить концессию у России, – заметил он, сплюнув на толстенное
