— Удивительное дело — Доктор сбежал сразу же, едва в городе пошел снег. Вы не находите?
— Не нахожу, — отчего-то сквозь зубы, точнее сквозь «моржовые» усы, ответил ему Ермолаев-Белецкий. — Удивительно не то, что Доктор сбежал, это как раз понятно. Удивительно, что вы остались.
— А разве был иной вариант? — искренне недопонял Яромир.
— Простодушие порой опасная черта, — по-прежнему нелюбезно сказал почтмейстер… И вдруг выпалил неожиданное: — Собственно, какого черта вы остались?
— То есть… Что значит, какого черта? Я, знаете ли, не привык — натворил делов и в кусты. — Яромир несколько повысил голос, даже привстал с подушки.
— Да сядьте, бога ради! Тоже мне, Аника-воин. Не вы натворили делов! Не вы! Науськали вас, как дворового пса на кость. А кость-то чужая! Главный виновник торжества давно фью-ють, только его и видали! — Ермолаев-Белецкий в сердцах шваркнул деревянной карандашницей о пол, увесистая посудина раскололась аккурат надвое, будто мир расщепился в основе своей на Ян и Инь.
— Вы сейчас заведете знакомую мне песню об Иване-дураке? Напрасно, без вас знаю, кто я есть такой, — устало произнес господин заводской сторож, одновременно потирая обеими ладонями виски.
— Откуда подобные глупости? Плюньте в глаза тому, кто вам это внушил. — Митя с долей сомнения оглядел служебное помещение, будто пытался найти незнакомого и притаившегося вредного советчика.
— Как же, плюнь! Это Корчмарю, что ли? Вы вообще знаете, кто он такой?
— Знаю, — коротко и злобно бросил в ответ Митенька.
— А говорите, плюнь! Мне раньше срока на тот свет не слишком охота, тем более без очевидной пользы людям и себе, — огрызнулся Яромир, но тут же пожалел — Ермолаев-Белецкий ни при чем.
— Именно теперь готов подписаться под каждым сказанным мною словом! — Митя никак не среагировал на очевидную грубость и продолжал: — Корчмарю первому на руку, чтоб вы остались. Иначе, кто же чужие грехи станет замаливать? Вы поймите, местные виноваты не меньше вашего, а, пожалуй, даже более того! И Корчмарь в главную очередь. Ведь Доктор пил и ел под самым его носом. Слова произносил, а тот слушал… В городе Дорог такая же российская дурь, как и везде. Проморгали, просмотрели, ну уж после драки давай кулаками махать! Нашли крайнего, повесили на него постороннюю ношу, неподъемную, между прочим, и ждут, что выйдет. Стрелочник вы, а не Иван-дурак. Оттого вас жалко.
— Может, и стрелочник, — в глубокой задумчивости, словно бы эхом отозвался Яромир.
Помолчал, сколько требовалось — Ермолаев-Белецкий его ничуть не торопил. Потом господин сторож озвучил родившуюся мысль:
— Всякое слово в строку. Стрелочнику где место? То-то и оно. Нужно мне к Двудомному. Непременно нужно.
— Сейчас, что ли, пойдете? — с подозрением спросил его Митенька.
— Нет, завтра. Мне еще подумать надлежит, с чем идти. А сейчас я отправлюсь на вторую линию, к семейному склепу «Лебединая песня». Отдам последний долг, в буквальном его понимании. Если Анастас не погонит, конечно.
— Не погонит. Вы отныне в городе человек неприкасаемый!.. Тысячу извинений — в смысле, неприкосновенный. Я уж объяснил, почему. — Митенька тяжело поднялся с присутственного табурета. — Приберусь и контору стану запирать… Вы вот что. Если выйдет во мне необходимость, хоть днем, хоть глухой ночью. Не стесняйтесь, дверь моя с этой поры для вас открыта. Приглашений и подношений вовсе никаких не надо. Впрочем, за обед спасибо.
— И вам, Митя, спасибо на добром слове, — поблагодарил на прощание Яромир.
Он вышел вон, не оглядываясь, будто бы ткань мироздания сей миг растворилась во тьме за его спиной.
Снег повалил растрепанными мокрыми хлопьями почти сразу, как с безнадежным стуком опустилась мраморная белая плита гробницы. «Лебединая песня», считай, уже пропета, присутствовавшие на траурной церемонии стали понемногу расходиться. Да и не так уж много их было, этих присутствовавших, — десятка не набралось. Чуркины ушли с кладбища в числе первых: Васенька едва держался на ногах, вовсе не из-за хмельного тумана. От веселой его удали сегодня не осталось и следа — казалось, еще немного и сам он, изнуренный и потерянный, ляжет рядом с усопшей дочерью. Благо похороны вышли короткими. Речей не произносили, отпевать не отпевали, оркестр тоже не был предусмотрен.
Большой Крыс, зябко кутаясь в демисезонное, противоречивое погоде пальтишко, положил на гроб две желтые хризантемы: не по обычаю, а что сыскалось из живых цветов в позаброшенной муниципальной оранжерее. Традиционные комья земли не кидали тоже, потому что какая же земля, если могилу никто не рыл. Склеп «Лебединая песня» представлял собой крохотную, тесаного камня часовенку с неглубокими по периметру нишами — в них и полагалось погребать, под плитой с заранее выбитой эпитафией: кто, за что и на какой срок. Последнее, если повезет. На соседней табличке, принадлежавшей сестре Майи, давно угасшей Надежде Чуркиной, время обозначено было единственным словом «бессрочно».
Яромир уже собрался покинуть кладбище — лучше он завтра, с раннего утра, придет сюда в одиночестве, пережив со своим горем ночь, — как к нему подошел, довольно робко, Евграф Павлович Месопотамский.
— Милый мой, я ведь понимаю, поверьте старику! Но не откажите в любезности. — Главный редактор и ответственный секретарь запнулся на мгновение, будто бы шуршащий на ветру лист завис в потоке воздуха, потом заискивающе заглянул господину сторожу в глаза.
— Что вы, Евграф Павлович, дорогой! К чему подобные церемонии? Говорите смело все, вам от меня угодное. — Яромиру сделалось неловко оттого, что заслуженный пожилой человек, к тому же на вид не совсем здоровый, собирается едва ли не земные поклоны класть перед его особой.
— Не мне, не мне! — испуганно-дрожащей рукой отмахнулся несколько раз Месопотамский, словно собирался перекреститься от нечистой силы, да и позабыл, с какой стороны нужно начать. — Я попрошу вас за мной, в контору. Туда сейчас придет Анастас, только выполнит последние формальности. Если хотите, я могу присутствовать при вашем визите от начала до конца, для уверения в добром намерении?
Но было видно: несмотря на великодушное предложение, Евграф Павлович меньше всего на свете хотел именно что присутствовать при посещении господином сторожем конторского помещения водокачки. Но и сам Яромир сомневался, стоит ли соглашаться на этот визит и такими ли уж добрыми выйдут намерения директора городского погоста, тем более от начала до конца.
Из уважения он пошел следом за Месопотамским. Идти было близко — вот она, водокачка, нависает над кладбищенской тишиной, словно грозовая туча над порушенной Помпеей. Все же несколько десятков шагов, предстоявшие Яромиру, оказались тем разделительным рубежом, который меняет сознание человека от состояния «до» к обновленному «после». Дело было даже не во времени, краткость его, точно так же, как и длительность, мало что определяют в мыслительном процессе. Рассудок иногда несется вскачь, подобный резвой, легконогой лани, играючи преодолевает непроходимые пропасти и неприступные скалы, в один миг выстраивая в нужном порядке причины и следствия, допреж скрытые в вязкой пелене заблуждений. Решения (те самые, поиск которых — длиною в жизнь) вдруг приходят на ум и принимаются со скоростью, равной бесконечной, озаряют внутренний мир если не светом мудрости, то, по крайней мере, проблеском понимания истины вещей.
