во мне. Они набирали силу уже давно.
Сама же перемена – вы быстро поймете из краткого описания: все честолюбивые желания исчезли, прочие желания тоже ослабели, да и вообще значение людей вокруг начало тускнеть.
– А что вместо этого? – затаив дыхание, воскликнул О’Мэлли; он впервые перебил говорившего.
– Нахлынуло страстное желание покинуть город и искать красоты и простой жизни в неосвоенных краях; отведать той жизни, какую знал этот человек; не раздумывая двинуться за ним вслед в леса и пустоши, слиться с прекрасной Землей и Природой. Это я понял перво-наперво. Словно весь мир мой расширился, казалось, что мое сознание расширяется. Каким-то образом это поставило под угрозу привычное самоощущение. И тут я заколебался.
О’Мэлли ощутил дрожь в голосе приятеля. Даже при пересказе то страстное желание еще имело над ним власть, но, как всегда, он застыл на границе компромисса: сердце звало его к спасению, но рассудок жал на тормоза.
– Ложь и пустота современной жизни, ее неприкрытая вульгарность, недостойность самих идеалов встали со всей очевидностью перед открывшимся внутренним зрением. Я был потрясен до глубины существа, представлявшегося до той поры мне ясным и вполне достойным уважения. Каким образом этот человек смог произвести на меня столь мощное воздействие, совершенно необъяснимо. Прибегнуть в данном случае к модному словечку «гипноз» – всё равно что останавливать течь с помощью бумаги. Действительно, его влияние было подсознательным. Он не пытался поймать мое сознание в сети из хитро сплетенных слов. Всё возникало из неизъяснимой глубины его молчания. Его действия и незамутненное счастье, выражавшиеся в лице и повадке, возможно, служившие «строительным материалом» для речи, могли воздействовать как потенциально мощные агенты суггестии, однако никаких существенных объяснений произведенному эффекту, за исключением фантастических теорий, о которых я вам прежде рассказывал, я найти не смог. Поэтому могу поведать лишь о результатах неведомого воздействия, которые я испытал на себе.
– Скажите, ваше ощущение расширенного сознания, – спросил слушатель, – было ли оно, возникнув, непрерывным?
– Нет, оно наплывало временами, – отвечал Шталь. – Поэтому мое привычное, будничное сознание могло его контролировать. В то время как оно посмеивалось над повседневным сознанием и жалело его, последнее его страшилось. Моя профессиональная подготовка учила рассматривать подобное рассогласование как симптом недуга, начало процесса, который может привести к безумию, – признаки диссоциации, распада личности, о котором писали Мортон Принс [65] и другие. – Речь его становилась всё менее плавной, даже местами неясной – видимо, до сих пор опыт пережитого не полностью улегся в его голове. – Среди прочих странных симптомов я вскоре установил, что такое постепенное расширение сознания особенно брало верх во сне. Дела дня отвлекали, не давали сосредоточиться. Поэтому сильнее всего я ощущал расширение сразу после пробуждения и вечером, когда сильно уставал. Поэтому, дабы лучше изучить данный феномен, я стал приходить к «русскому» на ночь, чтобы спать в непосредственной близости от него. Ночью, когда он засыпал, я тихо входил в его комнату и оставался там до утра, то дремля, то пробуждаясь. Ведя наблюдение за нами двоими. И за «двоими» в себе. Так я совершил еще одно странное открытие – сильнее всего он воздействовал на меня, когда спал сам. Лучше всего описать это так: я сознавал, что спящим он стремился увлечь меня с собой куда-то в свой прекрасный мир, в тот край, где он проявлялся полностью, а не частично, каким представал передо мной в обычном, дневном мире. Его личность была словно каналом в живую, сознающую Природу…
– Только, – снова перебил О’Мэлли, – вы ощущали, что, если поддадитесь, наступит необратимая внутренняя катастрофа, и оттого сопротивлялись?
Так он сформулировал свой вопрос намеренно.
– Поскольку я установил, – последовал многозначительный ответ, произнесенный ровным голосом, в то время как Шталь вглядывался в своего собеседника при слабом свете, – что пробуждаемое им во мне желание есть ни больше ни меньше как желание покинуть этот мир, чтобы избегнуть ограничений, собственно, покинуть тело. Вот до чего дошло мое разочарование современной жизнью. До влечения к самоубийству…
Пауза, последовавшая за этими словами, была рассчитанной, по крайней мере со стороны Шталя. О’Мэлли не нарушал молчания. Оба мужчины зашевелились и встали с бухт каната, за время долгого сидения члены их затекли. Пару минут они стояли, облокотившись на парапет и молча глядя на фосфоресцирующее море. Голубоватые гористые берега проплывали мимо, затеняя звездное небо. Когда же они вновь уселись, то не так, как прежде. Доктор Шталь сел между слушателем и морем. О’Мэлли не замедлил приметить этот маневр, улыбнувшись про себя. Не меньше было рассчитано и воздействие всего рассказа на него. Однако ирландец не смог удержаться, чтобы не сказать:
– Право, не стоило вовсе бояться. Мысль о подобного рода уходе ни разу даже не пришла мне в голову. К тому же мне хватает забот пока, надо придумать, как передать миру то, что я должен.
Он рассмеялся в тишине, последовавшей за его словами, но Шталь никак не прореагировал на них, будто вовсе не слышал. Ирландец же понимал, что если и существовала некая опасность, то исключительно в нерешительности и половинчатости, ему же самому подобная слабость совершенно не была присуща. Взгляд его был целостен и смел, тело полно света, он не знал сомнений. Для него возврат к Природе означал совсем не отрицание человеческой жизни и не обесценивание человеческих интересов, но лишь кардинальную их переоценку.
– И вот однажды ночью, когда я наблюдал над ним, спящим в небольшой комнатке, – продолжал немец как ни в чем не бывало, будто и не прерывался, – я впервые точно заметил то чрезвычайное увеличение в размерах, о котором уже упоминал, и понял, что оно означало. Ибо возникающая масса принимала совсем иные очертания. Причем видел я это не глазами. Я видел то, кем он себя ощущал. Личность этого существа, его суть, воздействовала на меня напрямую. Вначале на эмоции, потом на чувства, понимаете? Это было вполне распланированное нападение. И я наконец осознал, что шло воздействие на мой мозг, доказательством чему послужил тот факт, что стоило сделать над собой усилие, как я вновь стал видеть его нормально. В ту же секунду, когда я отказался видеть другую форму, она куда-то отступила и исчезла.
О’Мэлли отметил еще одну точно рассчитанную паузу. Но и на этот раз он хранил спокойствие и просто ждал продолжения.
– Причем зрение было не единственным чувственным каналом, подвергшимся воздействию, – заговорил вновь Шталь, – обоняние и слух также подтверждали перемены. Лишь осязание не включалось в галлюцинацию. Ибо порой в ночи, пока я сидел подле него, за открытым окном во дворе и садах слышался
