в стакане. Полка слегка скрипит.
Доктор-американец в долгой ночи не спит.
Быстро, как в лихорадке, словно спеша успеть,
Что-то строчит в тетрадке, полной уже на треть.
Прямо напротив – дама, зрящая чрез вуаль
То ль на соседа прямо, то ль сквозь соседа вдаль.
Кажется, молодая. Нервно ее рука,
Бледная и худая, тискает ткань платка.
Доктору нету дела в том, что с начала дня
Так она и сидела, слова не пророня.
Что ей уснуть мешает, кто ее разберет?
Лампа слегка мерцает. Поезд летит вперед.
Севший в Чите поручик также не смежит век,
Как и его попутчик, некий восточный бек –
Так он сказал при встрече: родина, мол, Ташкент,
Только в манере речи слышен иной акцент,
И через эти щелки спит он иль нет, пойми!
Что у него на полке в ящике, черт возьми?
Из багажа сочится странный какой-то дух…
Что-то должно случиться, или одно из двух.
В третьем купе, во мраке, молча сидит один
Немолодой, во фраке, выбритый господин.
Признанный гость в столице многих почтенных мест,
Орден в его петлице, алый на шее крест.
Белые, как перчатка, пальцы холеных рук,
Перстень, на нем печатка – герб, заключенный в круг.
Свет у него погашен – верно, глаза болят…
Но отчего так страшен, так неподвижен взгляд?
Юноша в коридоре, лбом упершись в окно,
Замер, как будто в горе. Так он стоит давно,
Но на губах – улыбка, вызов ненастной мгле,
Хоть отраженье зыбко в черном ночном стекле.
Две непокорных прядки выбились у виска.
«Все ли у вас в порядке?» – голос проводника.
«Alles in Ordnung, danke». Тихие прочь шаги.
Станции, полустанки? Нет, не видать ни зги.
Там, за стеклом нагретым – тысячи верст глуши…
Ломкая сигарета тлеет в ночной тиши,
А в глубине жилета – лишь протянуть и взять –
Черного пистолета твердая рукоять.
Что-то как будто чуя, под паровозный свист
Едущий из Чанчуня бритый монах-буддист
Замер, скрестивши ноги в желтых своих штанах…
Даль дорогой дороги как оплатил монах?
Все остальные люди этой порою спят,
Медленно дышат груди, вялые рты храпят.
Заперты по вагонам, вырваны от основ,
Два или три – со стоном, но большинство – без снов.
Спят, позабыв устало тайны, интриги, страсть,
Пламени и металлу отданные во власть,
Планы не вспоминая, раны не бередя,
И ничего не зная, и ничего не ждя.
Спят они в первом классе, спят они во втором.
Поезд стучит по трассе. Доктор скрипит пером.
Что-то должно случиться. Ночь все темней, темней.
Поезд сквозь вьюгу мчится и пропадает в ней.
Приснился бог. Он мыл посуду,
что оставалась со вчера,
когда решил я, что не буду
посуду трогать до утра.
Сквозь сон я шум воды услышал,
подумал, дождь или потоп.
Во сне проснулся я и вышел
на кухню, разобраться чтоб.
На кухне бог земного мира
мою посуду домывал
и парафраз из «Мойдодыра»
под нос негромко напевал.
С насмешкой, еле уловимой,
Всевышний сухо поручил:
«Сковороду попозже вымой.
Засохла шибко, замочил».
Порой сознание способно
во сне поверить чудесам,
и стало как-то неудобно:
«Зачем вы, боже, я бы сам…»
А бог в ответ: «Самей видали».
Ладони вытер о подол
и пошагал, обут в сандали,
припомнив мне немытый пол.
О, эта мудрость тонких правил –
уйти, не хлопая дверьми!
Бог улыбнулся и добавил:
«Проснешься – кошек накорми».
И я проснулся. Сон хороший,
закономерный эпилог:
зовут на кухню чаша с ношей.
Пойду туда и буду бог.
пока еще открыты окна
еще желанны сквозняки
покуда бархатны волокна
ветров скользящих у щеки
еще легко из теплых спален
нырять на дно воздушных ванн
сезон сонлив и ритуален
как престарелый бонвиван
еще на воле полы курток
велосипед не в гараже
еще в пруду покормим уток
еще, но многое – уже
уже в шкафах тряпичный дьявол
балует спицей и иглой
и шерстяное одеяло
в пододеяльник залегло
еще немного повистуем
на масти пиковой двойным
а там и голову пустую
займем убором головным
а те страницы книги судеб
что чуть помяты но чисты
сложили вчетверо и сунем
между вольтером и толстым
в вечность, в запой короткого перерыва
кажется мне: я рыба твоя
я рыба
маленькая, смешная, раскраска «хаки»
прячусь в тебе от склоки любой и драки
ты меня укрываешь спокойным гротом
даже не спросишь: кто там меня и что там
да и какая разница, если дышим
вместе, но выдох-вдох никому не слышен
сонной улиткой дремлет приход рассвета
как замедлять для нас ты умеешь это
длишь и качаешь в зарослях ламинарий
и всякий раз немного другой сценарий
может быть, я такого и не достойна
я же мелка, хрупка, а в тебе просторно
столько внутри негаданной глубины, и
хаки-окрас меняешь мне на цветные
полосы, пирамиды, круги и пятна
как ты все это делаешь так приятно
в вечность, в запой короткого перерыва
снова я рыба, милый
я – рыба
рыба
жабры, плавник,
