– Так точно! Находится на стоянке… Может, прислать после ужина солдат, чтобы… это… грузить?
Харман на мгновение задумался.
– Не стоит, Шарц, – наконец медленно проговорил он. – Погрузим утром.
Уже дойдя до двери, он вдруг обернулся и, сам не зная зачем, спросил:
– Кстати, а где сейчас находится рядовой Верке?
– В карцере, господин обер-лейтенант, – осклабился Шарц. – Завтра его… это… в гестапо отправят, и поделом! Таким – не место в армии…
– А кто он по профессии?
– Не могу знать, господин обер-лейтенант. Вообще-то он сам – из студентов, но военная… это… специальность – водитель.
– Вот как, - сказал Харман. – Мне как раз нужен водитель на обратный путь.
– Не отдадут его вам, – буркнул Шарц. - Под трибунал положено таких, а я бы вообще кокнул его на месте. Ученый! Философ! – Он презрительно сплюнул. – Какой-то вонючий студентишка.. это… будет всякие идеи разводить!.. Развелось умников-то! Вот чем их воспитывать надо! – Он покосился на свой кулак и гневно засопел.
Когда Харман вышел со склада, на него накатило какое-то странное чувство, и он сразу вспомнил детские глаза, с болью смотревшие на него. С ним действительно что-то случилось, но он не мог никак понять, что именно. Он вдруг увидел себя как бы со стороны – молодого, здорового немецкого офицера со спокойным лицом и в безукоризненно сидевшей на нем форме мышиного цвета. Нахлобучив на лоб фуражку с высокой тульей и не видя перед ничего, кроме прозрачных детских глаз, он брел пo лагерю.
Потом оказалось, что он уже лежит одетый на кровати в своей комнатушке. Мозг его лихорадочно работал.
Понять и объяснить можно все, думал он. Даже расстрелы военнопленных. В конце концов, война есть война, хотя это не оправдание негуманности. Но как объяснить и понять то, что они делают с детьми? При чем тут дети?
И вообще, думал Харман, враг, конечно, есть враг. Но даже над врагом нельзя так издеваться, потому что враг – тоже человек. Правда, здесь существуют какие-то странные понятия. Людей здесь не считают людьми, вот в чем все дело. Но ведь и к животным нельзя относиться так жестоко!
Анализируя поступки и образ мыслей персонала Харвица, Харман пришел к однозначному выводу: они возомнили себя сверхлюдьми, но на самом деле это не люди. Это мерзкие, равнодушные ко всему на свете, кроме желания удовлетворить свои простейшие инстинкты, твари. Даже такие как фон Риббель… Они извлекают выгоду из мук и страданий других людей.
Ему вдруг пришла в голову мысль: а чем я лучше их, если я прибыл сюда за ценностями, собранными за счет насилия и убийств? Кто меня послал за ними?
Он не знал ответа на этот вопрос, как не знал, кому и зачем понадобились произведения искусства, хранившиеся в Харвице. Он почему-то знал, что управление Розенберга тут ни при чем.
Еще совсем недавно он слепо подчинялся целевой установке: нужно вывезти ценности из лагеря. Но теперь она рухнула, как взорванная стена, и на ее место встала совсем другая цель. В нем медленно созревало решение проблемы, связанной с достижением этой цели. И вдруг он услышал внутренний голос:
'Не делай глупостей! Забудь то, что ты увидел здесь. Это не относится к твоей задаче".
"Не могу, – тоже мысленно возразил Харман. – Такое не забывается. Что же касается задачи, то у меня теперь другая задача".
"Опомнись, слышишь, опомнись! Мы наблюдаем за каждым твоим шагом и контролируем каждое твое движение. Когда мы захотим, мы сможем заставить тебя действовать так, как нам нужно!"
"Нет, решение принято мною окончательно и бесповоротно. Назад пути уже нет…"
"Ты не можешь вмешиваться! – настаивал голос. – Не должен! Это бессмысленно, подумай об этом! В конце концов, ты же -- не человек!"
– А кто же я? – уже вслух спросил Харман, но голос, словно испугавшись, что выдал некую тайну, замолчал.
Время раздумий кончилось, настала пора действовать. Харман попытался встать, но неведомая сила сковала все его тело и бросила опять на кровать. В мозгу, сменяя друг друга, проносились обрывки мыслей и образов, никак не связанных между собой, j
Он попытался соредоточиться. После долгих усилий ему это удалось. Постепенно беспорядок в сознании отступал, только в голове что-то гудело и пищало. ‹
Харман заставил себя встать. Как ребенок, который учится ходить, сделал несколько шагов…
Сколько времени длилось сопротивление противоборствующей силы, он не знал. Когда наконец оно совсем ослабло и контроль над телом был восстановлен, была уже глубокая ночь.
Перед особняком фон Риббеля не было видно ни души. Лагерь, окутанный промозглым, воняющим гнилью туманом, казался вымершим. Мертвенный свет прожекторов клубился вместе с туманом. И ощущение нереальности окружающего мира опять охватило Хармана, но только на миг. |
Дверь на веранду оказалась запертой, но это не смутило обер-лейтенанта. Он умел открывать любые замки с помощью подручных средств.
Из-под двери кабинета фон Риббеля сочился слабый свет. К удовлетворению Хармана, дверь эта оказалась открытой.
Комендант, видимо, привык засиживаться допоздна. Уютно расположившись в мягком кресле со стаканом глинтвейна, при свете настольной лампы он листал какую-то пухлую книгу.
Увидев перед собой Хармана, фон Риббель опешил и некоторое время изумленно взирал на него. Потом пришел в себя и расслабился.
– "Идет народ многочисленный и сильный, какого еще не было от века… Перед ним была земля, как сад Эдемский, а после него"… – нараспев прочитал он в книге.
– "Унылая пустыня", – вежливо закончил Харман, усаживаясь в кресло напротив коменданта.
– Что-нибудь стряслось? – спросил фон Риббель, аккуратно закладывая страницу в книге. – Слушаю вас.
– Я должен возвращаться, -- сказал обер-лейтенант.
– Именно сейчас? – удивился фон Риббель. – Среди ночи?
– Именно так, господин оберштурмбанфюрер.
– А почему такая спешка? – закуривая, осведомился комендант. – Может быть, завтра сюда нагрянут русские танки? Или настанет конец света?
– Я не могу вам всего объяснить, но я должен еще до рассвета покинуть лагерь.
– А разве ваша машина уже готова к отправке? Насколько мне известно, еще не все ценности…
– Я не беру ценности, – прервал Харман своего собеседника. – Я оставляю их влагере.
– Не понял, – протянул фон Риббель. – Что это значит, Харман?
– Вопросы потом. Выслушайте меня. У меня мало времени. В мире все относительно, – начал объяснять Харман ("Что я теряю время? – мелькнуло у него в голове. – Он же все равно не поймет"). – Для вас наибольшую ценность представляют деньги, золото, власть над людьми. Для нас же наивысшей ценностью был, есть и будет человек.
