— Душа болит, ага? Меня тоже этта как пальнуло в бок — свету невзвидел, пра! В огород выбрался, глядь — а это ребятишки взлезли на забор всем гамузом — ну, он на них возьми да и повались. Барахтаются, орут, сопливые, смех и грех с ними. Так чего загрустил, Генушко, ай влюбился? — Он развеселился, закашлял и ткнул меня локтем в бок. — Хорошо, если так. У нас девки гладкие, баские, нравность понимают. А могутные — о-о! — Старик зачмокал.
— Никакая она не могутная, — обиделся я.
Хозяин поглядел на меня со значением, приосанился:
— По работе сошлись али как?
— Не по работе. Там все больше старушки.
— Это верно, — сказал старик. — Дочь-та хоть чья?
— Вот уж не знаю. Все равно не любит.
— Как так — не любит?! Ишь ты, нравность-то свою распустила! Генку моего не любит! Ах, коза! Ну, небось! Да разве ж мы с тобой недостойные какие? Техникум закончили, простое ли дело! Поди ж ты, какая задача. Ты не переживай. — Он хлопнул меня по плечу. — Мы ее вырешим, не то еще вырешивали!
— Чего вы вырешивали? — вдруг разозлился я. — Это вам не забор чинить да за крысами гоняться. Это чувство. Неуправляемая, как говорится, стихия.
— Оно так. — Старик не обиделся. — А только, скажу я тебе, есть способность направление человеческому естеству определить.
— Ну, вы начали опять! Способность, естество — надоело, ей-богу!
— Надоело — не слушай, хоть уши зажми.
Он придвинулся ко мне ближе и зашептал:
— Всенепременно надо нам к Григорию Мохову идти. Бо-ольшая польза может быть. Полюбит, куда ей деваться!
Из-за того, что тяжело было на душе, я плохо воспринимал слова старика, — поднялся, ушел в избу и лег на кровать. Он больше не беспокоил меня, однако на следующий вечер, когда я, вернувшись с работы, ел суп (в тот день я не ходил обедать в столовую, чтобы не видеть Валю), он спросил:
— К Григорью-то пойдешь? А то ведь я один, смотри!
— Как хотите, — сказал я. — А что за Григорий такой?
— Как тебе сказать-то. — Дементьич почесал за ухом. — Он мужик вообще нашенский, у него и избушка худенькая недалеко от моей стояла, да теперь уж развалилась вся — он в ней давным-давно не живет. Все по лесу скитается. Грибы, травки промышляет, зимой зверье бьет, шкуры сдает, у него там и зимовьишко стоит.
— Лесник, что ли?
— Вот уже нет. Никакой зарплаты ему не плотят. Просто судьба такая. — Старик с сожалением покачал головой. — Ты, однако, не сумневайся, сделает все в лучшем виде, в самый раз. Приготовит это тебе узварчик — все девки посохнут, право слово.
— А это не вредно? — спросил я. — Для нее, имею в виду. Это один вопрос. Второй: он что, этот Мохов, по колдовскому делу у вас состоит, как и некоторые другие? И еще: как я ее этим узварчиком поить буду?
— Напо-им! — прогудел хозяин. — У меня знакомых старух по городу — тьма! Как-нибудь приспособят. А и всего-то стакан чайку выпить надо — вот в нем-то вся и присуха. Ну, насчет колдовства — тут дело тонкое. Я так смекаю, что и Гришка-то в него не верит. А о чем прочем сам у него спросишь, я больно знаю!
С небольшим пол-литровым бидончиком мы под вечер выбрались из дому и, пройдя картофельные делянки, углубились в лес.
Вы уж не осудите меня, Олег Платонович, за это путешествие, да Вы и не осудите, я знаю, ибо сами человек решительный и любознательный. Меня же несчастье в личной жизни настолько сбило с толку, что я отважился на этот отчаянный шаг.
Затрудняюсь даже сказать, сколько мы шли, — во всяком случае, чуть начало смеркаться, когда показался впереди небольшой, разложенный посреди поляны костерок. Возле него на чурбачке сидел человек, примерно ровесник Дементьичу. Личико у него было маленькое, сморщенное, носик приплюснутый, на макушке лысинка, поверх простой серой рубахи накинута была брезентовая куртка, какую носят сварщики и нефтяники. Заметив нас, старичок насторожился, встал, но когда Дементьич крикнул: «Здорово, Григорий!» — он успокоился и бочком, бочком, протягивая руку для приветствия, стал приближаться к нам.
— Его-ор! — тонко запел он. — Ну, лешак! Вот уж не чаял. Давненько ты здесь не бывал, давненько! И дорогу не забыл, поди ж ты! Здорово, здорово!
Мне он осторожно пожал руку, долго вглядывался; наконец сказал с сожалением:
— Нет, не узнаю! Глаза подслепые, память худая стала. Чей, Дементьич, мальчонка?
— А не здешний. — Хозяин присел на корточки, закурил. — Квантерант мой. В собесе работает — во, видал?
— О-о! — Мохов снял с себя куртку, положил на бревно и вежливо сказал:
— Присаживайтесь.
Сам сел рядом и начал свертывать цигарку. Густой махорочный дым, смешанный с дымом костра, окутал мою голову. Тишина стояла над лесом; пыхал костер, трещали в нем угли, но над всем тем, что находилось вне этой поляны, тишь была прямо-таки мертвая.
Я поднялся и пошел к темнеющим в быстрых сумерках деревьям.
— Далеко не ходи! — послышался сзади голос Григория. — Стреканет какая-нибудь гада.
Старики о чем-то тихо разговаривали. Я смотрел на них и думал: «Почему эти люди, по идее уже переставшие двигаться по своему земному пути, у которых и дел-то на нем: цигарку выкурить, суп сварить, покалякать между собой о всяких глупостях вроде погоды, кажутся мне иногда более значительными, нежели я сам?» И это несмотря на разницу в кругозоре, образовании. Я раньше много сталкивался с пожилыми людьми, но чрезвычайно трудно обычно находил с ними общий язык из-за переполняющей их страсти к поучениям. А Дементьича я полюбил. Он ничему не учит, но пребывание рядом с ним оказалось очень полезным именно в жизненном смысле.
— Гено! Генко-о! — донеслось от костра. Я подошел.
Дементьич сидел один, вид имея весьма благостный и таинственный.
— Сядь, посиди. Гришка в лес убежал, за травой — он ее в любой темноте чувствует. Подождем его, посидим, потолкуем. Хорошо в лесу ночью! Меня от его огромности всегда в сон клонит, а уснуть боюсь — унесет куда-нибудь, в неведомы края.
— В какие еще края?
— Да это так. Мы, когда ребятишками были, пойдем, бывало, в лес и каждый пень крестим. Только уж потом на него садимся. Потому считалось — не наше это, не людское, а лесное — свои, значит, владельцы имеются: то ли леший, то ли Баба Яга, то ли черт их знает. Сядешь без креста — унесут, и не опомнишься. Сказки, конечно… — Он завозился, повздыхал.
— Григорий-то ваш за травкой, говорите, пошел? — спросил я. — Как бы отравы не принес, потому что какую траву в такой темноте увидишь? И потом, чтобы травы знать, надо иметь фармацевтическое образование. Знахарство есть предрассудок. А кто же он такой, ваш Григорий, как не знахарь?
