Ознакомительная версия.
Рахиль напивалась каждый день. И не так, как Арт, – бутылку под стол, и все, – а убийственно, в лежку. Все это наутро было на ее лице, и на судей тоже производило не самое благоприятное впечатление.
Я не знаю, в какой момент она купила пятизарядный мини-револьвер. Она таскала его за отворотом ботинка, так что спокойно пронесла в зал суда в день оглашения приговора. Мы уже знали, что нас сольют, но на что-то надеялись.
Когда суд объявил обвинямых невиновными в силу «недо– статочности доказательств», Рахиль выхватила эту игрушку и высадила в ублюдков весь барабан. С расстояния в четыре метра она никого не убила только потому, что я хватала ее за руки. Двоих красавцев отвезли из зала суда в госпиталь, Рахиль забрали в психлечебницу, а меня Бурцев и ребята быстро вывели из зала суда, растолкав журналистов, и увезли в Бахчи, потому что я попросилась в Бахчи, в квартиру Арта.
Я знала, что его процесс закончился вчера и что он сидит на гауптвахте своего же полка. Я надеялась его застать – но соседи сказали, что его куда-то увез красивый парень на «Харламове».
Это был наверняка Шэм, и я немного успокоилась.
* * *
Он смотрел в себя, как в пустой колодец. Колодец, в котором не видно дна, но отсутствие воды понятно еще до того, как бросишь туда камень – нет веселых бликов на каменных стенах, нет влажной скользкой зелени и дыхания свежей прохлады…
Он сидел в своей квартире на диване, завернувшись в плед, и мысли текли, как песок в часах. За окном начинался вечерний бахчисарайский шум: люди возвращались с работы. Он любил Бахчисарай за его приватность и, как бы это сказать поточней, – семейственность. Здесь тебя могли пригласить на чашку чая или стакан вина за столик прямо во дворе – просто так, без повода. И шумная вечерняя перекличка возвращающихся с работы соседей была неотъемлемой частью этой спокойной, размеренной жизни. Раньше Верещагин ее любил. Раньше он с удовольствием становился ее частью. Добрый вечер, капитан. Гутен абен, капитан. Калиспэра, лохагэ. Салям, капитан… Да, раньше ему это нравилось…
Теперь эта уличная перекличка проваливалась в него без звука, без всплеска…
Он встал, протянул руку к книжной полке, не глядя, взял том. Криво усмехнулся, увидев английские буквы, стилизованные под арабскую вязь… Открыл наугад, пробежался глазами по двум-трем страницам, перелистнул полтома – уже сознательно, заложил страницу пальцем, сел на диван, прикрыв глаза… Английкий пиджак не налезал на горбатую русскую ситуацию.
Семь столпов хрястнули и крыша обрушилась.
“When my mood gets too hot and I find myself wandering beyond control I pull out my motor-bike and hurl it top-speed through these unfit roads for hour after hour. My nerves are jaded and gone near dead, so that nothing less than hours of voluntary danger will prick them into life: and the ‘life’ they reach is a melancholy joy at risking something worth exactly 2/9 a day”.
Верещагин закрыл книгу и набрал номер. «Печальную радость риска» дает не только езда на мотоцикле…
Выбеленная солнцем, вылизанная ветром, вклинивается между Новосветской и Судакской бухтами скала Сокол. И впрямь – есть что-то птичье в развороте ее склонов, а сверкание сланца, вкрапленного в серый гранит – напоминает блеск соколиных перьев.
Не всякий может бросить вызов этой птичке. На ее каменной груди нет проложенных скалолазами шлямбурных дорожек. Так что визитеру придется обойтись обычными крючьями и закладками. Разве что он готов угробить несколько дней на то, чтобы дырявить шлямбуром камень.
Арт Верещагин не собирался убивать на это занятие несколько дней. Он не намеревался тратить на восхождение даже нескольких часов.
Сидя на траве, он рассматривал скалу в бинокль. Маршрут ему был знаком, но все же следовало восстановить трассу в памяти. Метр за метром, шаг за шагом, словно нанизывая четки. Он чувствовал, как пустота и жалость к себе отступают перед этой обглоданной ветрами громадой.
Он готовился к этому восхождению так же спокойно и тщательно, как к любому из тысячи своих восхождений. Взвесил все, разложил свое движение по времени. После быстрой разминки взял обвязку и маленький рюкзачок со скальными туфлями, поднялся по крутому склону горы к обрыву, переобулся у его подножия, надел обвязку, прицепил на пояс кисет с магнезией, молоток, один крюк и одну закладку.
Снял тишэтку, сложил ее и упаковал в рюкзачок. Туда же положил кроссовки. Забросил на плечо одну лямку, немного подумал… И снял рюкзачок, положил его на камень.
– Кэп!
Он оглянулся. Шамиль, оставив «Харламова» у дороги, почти без шума поднялся к скальному отвесу.
– Когда я развлекался таким манером, я выбирал маршруты не длиннее одной веревки, – уведомил он.
– Все будет яки, – Верещагин улыбнулся успокаивающе. Перед тем, как сделать первый шаг вверх, прикоснулся к теплому граниту ладонями, посмотрел в небо. Не прикидывал расстояние, не молился, не медитировал: просто смотрел.
Потом поставил на зацепку ногу и сделал первый шаг…
Он двигался не спеша, не суетясь, просто взял хороший темп и держал его. Преодолев порог страха, порог усталости, порог боли, превратив все свое существо в движение, он поднимался вверх, откровенно наслаждаясь безрассудством риска, бессмыслием усилия, чистой поэзией грубой физиологии…
Ветер слизывал с голой спины пот, подхватывал и рассеивал легкие облачка магнезии, ветер пытался создать иллюзию полета. Ветер был в хорошем настроении и не злился на единственного человека, посягнувшего на его вотчину. А когда человек, эта непостоянная игрушка, оказался на вершине, ветер, в последний раз взлохматив ему волосы, унесся прочь – играть с парусами на море. Человек, еще не в силах наслаждаться своей победой, лежал на вершине лицом вниз, пережидая внезапный приступ лихорадочной дрожи, и думал, что эта затея была несусветной глупостью, но, пожалуй, не большей, чем все, во что он ввязывался за последнее время.
Напряжение отпустило, и Артем, перевернувшись, сел. По левую руку от него утопали в зелени виллы Нового Света, по правую вдалеке чернели развалины Генуэзской крепости и растворялся в синеватой дымке Алчак-Кая. И дивному лету на излете никакого дела не было до того, кто в очередной раз сыграл с жизнью в «чет-нечет». И этот день нисколько не огорчился бы, став последним днем Артемия Верещагина.
Он сидел, уткнувшись головой в колени, измотанный, выжатый досуха, прислушиваясь к звенящей радости, нараставшей внутри. Как раз то, чего он хотел. Один человек и одна скала, один шанс из одного, одно «да» на одно «нет».
Он снова лег – уже на спину, глядя прямо в небо, растворяясь в нем. Это небо было наполнено кем-то, и его дыхание ощущалось здесь, на вершине, очень ясно. Он нечасто слышал это дыхание здесь, в Крыму, но в Гималаях и в Альпах – каждый раз.
Ознакомительная версия.
