Но в этот момент фонарь снаружи на каком-то переезде на несколько секунд ярко осветил всё купе — и Кламонтов успел, обежав его взглядом, убедиться: оно вообще было странным. Ни верхних полок, ни каких-то крючков, откидных сеток или трубчатых креплений для одежды — ни даже намёка, что всё это было… Поверхность переборок казалась совершенно гладкой, без малейших следов наличия в прошлом подобных приспособлений. И оставалось разве что попытаться найти свои вещи и одежду в ёмкостях для багажа, которые, кажется, были на привычных местах: две — под нижними полками, и одна — наверху, над дверью. Хотя всё равно странно: он не помнил даже, как раздевался тут перед сном, куда клал одежду…
Ещё не вполне понимая, что происходит, Кламонтов не без труда — опереться было не на что, к тому же как раз поезд прибавил скорость, и вагон стало сильнее трясти из стороны в сторону — поднялся и, встав на полку, а затем перенеся левую ногу на полку напротив (где, как только сейчас заметил, не было постели, так что ехал в купе он один), несколько раз обвёл рукой пространство ниши над дверью, коснувшись дальней стенки — но там было пусто. Тогда он так же не без труда снова сел на полку и свесил руку вниз, пытаясь найти на полу хотя бы обувь, которую наверняка не мог сунуть в багажный ящик — разве что в узкое пространство между ним и стенкой вагона. Но и там не оказалось никаких его вещей — и он (а что уже было делать?), встав босыми ногами на слегка прохладный пол, не без труда откинул неожиданно тяжёлую полку, сунул руку в багажный ящик — и убедился, что там тоже пусто.
И снова — как где-то там, во сне — ознобная волна дурноты пробежала по телу Кламонтова.… И он — боясь поверить в то, что уже как будто понял умом — eщё paз вдоль и поперёк обшарил руками непроглядную темень багажного ящика, касаясь дна, затем, повернувшись, рывком откинул почему-то совсем не тяжёлую полку напротив, так же несколько раз провёл рyкoй в пространстве багажного ящика под ней, и между ним и стенкой вагона, и снова под столиком, всё более теряя остатки надежды найти хоть какие-то вещи, опустил свою полку, переставив сумки на столик, начал искать и под матрасом, и в постели, надеясь найти хотя бы одежду, сорвал с матраса простыню и встряхнул в воздухе, будто ожидая, что одежда откуда-то выпадет — но тщетно. Он обыскал всё купе, больше искать было негде — и, кроме двух пустых сумок и одежды, в которой спал, при нём больше ничего не осталось…
"Обокрали… Но когда? Разве я не всё время спал на полке — чтобы кто-то мог поднять, пока меня не было? Ах да, я не помню… Но правда — почему? Меня… действительно усыпили чем-то психотропным? И, забрав вещи — уложили на полку? Отсюда — провал в памяти и этот сон? И только? Хотя…"
Кламонтов спохватился, что почти точно повторяет ход собственных мыслей во сне. Ведь и там думал: не могло ли происходящее быть результатом массового психотропного воздействия? И вообще — как странно перекликался сон с реальностью… Пробуждение в вагоне, кража одежды — от которой остались лишь плавки и футболка, похожие на школьную спортивную форму… Да и — сами дискуссии, выяснения (там же, во сне), что и сколь реально в событиях, о которых во сне же шла речь, или которые там же "происходили ранее"… А сама сложность, многогранность, многоплановость, даже какая-то многоидейность сна — неужели лишь результат действия психотропного препарата? Тем более — многого, что он помнил оттуда, наверняка не было прежде в самой его памяти, и вряд ли могло быть даже плодом подсознательной фантазии. Нет, что-то не так просто — и возможно, не обошлось-таки без паранормального. (И тоже как жаль: не спросишь Селиверстова — здесь, наяву! А — он же там знал столько всего, о чём сам Кламонтов понятия не имел…)
"И правда. Непонятно… Сон — о том, что не знал раньше даже как фантастику. Да, вот и чудеса, паранормальное — когда об этом некого спросить. И даже некогда думать, ведь надо — о том, как быть дальше. А тут и с памятью не всё ладно… Не помню, что сдавал, как садился в поезд, на каком я курсе, брал ли академотпуск… И — исчезли все вещи и документы, нет даже денег, чтобы… Хотя — зачем? И так еду домой, в свой город… Или… я его уже проехал? А то и выходить мне — под утро…"
Эта мысль заставила Кламонтова по-настоящему похолодеть от испуга. Неужели мало, что его обокрали, оставив с двумя пустыми сумками и странным провалом в памяти на вчерашние события — он ещё мог проехать свою остановку? Без денег и документов, так что и ехать назад не на что? И — где в таком случае выходить, и тогда уж — какое производя впечатление? Не хватало ещё, чтобы — как Мерционов в случае с мнимой гранатой опять же из сна… Хотя, с другой стороны — при подъезде к станции назначения его наверняка попытался бы разбудить проводник, а этого тоже не было — так что скорее он ещё не доехал… Или… там, где могли обокрасть пассажира — и с проводником могло быть не всё в порядке? И трудно сообразить, что объяснять проводнику… (Да, вот так гибрид из ситуаций, в которых там, во сне, оказывались Тубанов и Ареев. И воры, обокравшие его, могли быть ещё здесь, в вагоне, но и поезд продолжал путь — так что безопаснее: выйти в коридор, искать проводника, пытаться что-то ему объяснить — или пока остаться здесь в ожидании… чего? Своей станции? Или — уже всё равно какой из последующих? А если раньше кто-то попытается войти в купе? Нет, правильно решил тогда Тубанов — ждать рискованно, надо действовать…)
С этой мыслью Кламонтов наконец решился — правда, только легко и осторожно коснуться ручки и толкнуть, чтобы проверить, было ли купе заперто изнутри на защёлку. Но в этот момент вагон особенно сильно тряхнуло — и дверь с вибрирующим металлическим рокотом отъехала в сторону. Кламонтов вздрогнул от испуга — но деваться было некуда, и он после мгновенных колебаний шагнул в коридор…
Свежий ветер ворвался в купе вместе с грохотом колёс на стыках, обдав тело тугой волной предутреннего холода — но Кламонтов сразу как-то и не заметил этого, стоя в тёмном коридоре и захлёбываясь от порывов, налетающих сквозь открытое окно, за которым едва синел занимающийся рассвет, отмеченный неожиданно чёткой линией горизонта. И даже не сразу понял он — что это, должно быть, выступившие от ветра слёзы, как линзы, компенсировали утраченную остроту зрения… В самом же вагоне — было так темно, что с трудом удавалось различить чёрные зияющие прямоугольники соседних купе. Да, странно — не было даже привычного по многим предыдущим поездкам тусклого ночного освещения, что в сочетании с этим рядом открытых купе производило впечатление пустоты и заброшенности, будто здесь вовсе не было никаких других пассажиров — и даже проводника…
