Не обращая ни на кого внимания, навстречу дрезине шел их лейтенант с серым, застывшим лицом. На три шага позади него, как и положено зэкам, за ним продвигались бригадир Рваный и тот стриженый враг народа номер В-986. Шестым чувством охранника Поройков тут же понял, что в правом рукаве у Рваного, скорее всего, отпилок. Что держал враг народа, Поройков так и не понял, но от души пожелал, чтобы зэки дошли под прикрытием лейтенанта до дрезины.
Дрезина сбавляла ход. Собственно, никто никуда не торопился. Начинало темнеть, и Поройков подумал, что до темноты с ними управятся. Очевидно, такого же мнения был и чахоточный факельщик, который начал торопливо поджигать все заготовленные факелы и втыкать их в железные треноги, будто испугавшись, что уже не успеет выполнить свою работу до темноты.
Дрезина остановилась возле лейтенанта. Два совершенно одинаковых полковника смотрели поверх голов. Предусмотрительный Поройков проследил за их взглядом и понял, что ни хрена он в своей жизни предусмотреть не мог. Сверху откоса послышались очереди, и тяжелыми серо-зелеными, плодами оттуда посыпались, неловко раскидывая в полете безвольные руки, две лесные бригады вместе с взводом лагерной охраны. Они катились со странными, успокоенными лицами по обледеневшей гальке откоса возле самого гнезда Поройкова. И он видел, как постепенно замирала жизнь на лицах доходяг внизу, как успокаивались, остервенело царапавшиеся вверх блатные.
Срываясь за мертвецами, живые лежали у подножия сопки, не шевелясь. Поэтому на лицах проверяющих появилась озабоченность. Одного их взгляда на сопровождавший конвой было достаточно, чтобы с дрезины по направлению к осыпавшимся телам начали спускаться автоматчики. До заката было еще далеко, но яркие алые полосы на жестком крупянистом снегу, масляно блестевшие на скупом солнце, казались бликами раннего заката.
Вначале Поройков даже не понял, что же вдруг произошло. Единственное, что он почувствовал сознанием, почти полностью отстранившимся от странных и безмолвных картин, было нестерпимое желание стрелять. Но за мгновение до того, как он начал прицельный огонь по автоматчикам, он увидел, как их сбившиеся в стаю овчарки по команде чахоточного факельщика встали на пути автоматчиков, как вдруг странным светом вспыхнули за его спиной факелы, преграждая любому путь к сопке…
И еще за несколько мгновений до того, как Поройкова прошила автоматная очередь сверху откоса, боковым зрением он увидел драку бригадира Рваного и его зоновского дружка В-986 с двумя проверяющими на дрезине. Причем глаза врагу народа тот проверяющий, что стоял слева, вырвал почти сразу — одним отточенным движением длинных заостренных когтей. А бригадир Рваный, пытаясь прикрыть товарища, ловко шпынял проверяющих, ставших почему-то горбатыми, отпиленным посередке куском лома с заточкой на конце. И вроде как под прикрытием Рваного тот зэк, с залитым кровью лицом, опустился на колени и пополз на карачках к дрезине мимо валявшегося на насыпи лейтенанта, доклад которого навсегда прервал второй проверяющий, быстро чикнув когтями по шее. Что там этот зэк делал на ощупь — Поройкову почему-то надо было непременно узнать, пока медленно меркло сознание. Он успел еще услышать взрыв со стороны дрезины, и только тогда догадался, что тол захватил с собой Рваный, который работал в старом лагере взрывником на диабазе. Потом сразу вдруг стало темно, но испугаться Поройков не успел, потому что рядом с ним, радостно виляя всем телом, уже бежала умница Пальма…
Внезапно свет дрогнул и погас, сразу стало совершенно темно. Правда, испугаться Ямщиков не успел, потому что рядом с ним тепло и радостно плясало пламя топки. Через две-три минуты свет зажегся, но обмануться он не мог: прямо над ним, по крыше, кто-то осторожно продвигался от сцепки к середине вагона. Кинув сигарету в топку, он быстро пошел обсудить ситуацию к Седому.
— Седой, сколько можно ждать? — с ходу в карьер начал Григорий. — Давай ворвемся к ним! И ночи ждать нечего! Сейчас свет мигнул, я подумал, что электровоз не тянет, но надо мною четко кто-то процарапался наверху! Может, прикончим их, а? Пока есть силы, а? Хули мы с ними по стране мотаемся, терпим эту погань возле себя? Ведь мы теперь знаем, что это точно они! Кроме нас, Петровича с его опарышем и этих — в вагоне никого! Чего ждем-то?
— Не забывай, что прикончить их нельзя, Грег. Они бессмертны. Кстати, в отличие от нас. И мы посланы сюда не за этим. Мы только идем по их следу, — обречено ответил Седой. — Как только они попытаются открыть Врата, мы постараемся их закрыть. Непосредственно собой. Вот и все.
— Так ведь они нас точно того! Мы же теперь практически безоружны! Ты — чудо свое отдал! Флик окончательно стал бабой и… сам знаешь, какой с бабы в нашем деле прок, — сдавленным шепотом сказал Ямщиков.
— На Флика не наезжай! Если нам каюк будет, то ты — не меньше всех виноват! Да-да! Думаешь, твое крещение кровью или этот турпоход в тамбур для нас даром прокатит? «Наташенька, оставайтесь в нашем купе! Никто ведь не возражает! Вот здесь мы пентаграммы рисуем, тут у нас бляхи валяются, там — святая вода, а над головой мы каббалистическую нить с гвоздями из гроба Господня развесили… Так, на всякий случай с собой захватили. Мало ли чего в дороге приключиться может!»
— Ты меня и на том свете будешь попрекать, да? Ну и мелочное же ты существо, Седой! Сейчас-то что делать, если мы сидим здесь, как в мышеловке, а они явно сцепку проверяют и по крыше ползают! — повысил голос Григорий.
— Вот сиди и помалкивай! — зло ответил Седой. — Наша задача — дойти до Врат живыми. Понимаешь?
— Понимаю, — понуро пробурчал Ямщиков.
Седому стало немедленно жаль своего нестойкого в моральном отношении и слабого умом товарища, на котором длительное пребывание в замкнутом пространстве сказалось разлагающим образом. По поводу соседей в пятом купе он и сам испытывал не меньшую тревогу. Когда вагон последней покинула женщина с двумя орущими, бегающими по проходу, заглядывающими во все двери чумазыми ребятишками, он радовался ровно две минуты. От силы три. Странно, но он чувствовал, что постоянные шалости засидевшихся в вагоне детей сковывали и их противников. Как только стало тихо, вместо долгожданного спокойствия Седой почуял не только носом, но каждой клеточкой своего «мелочного существа» настоящую опасность. Пускай он — «мелочное существо», но все-таки до крупного геройства в тамбурах пока не докатился. Хотя до Тюмени они в таком малиннике катились, что докатиться до разнообразных блядских вариантов возможности предоставлялись на каждом шагу, было бы желание. При этом Седой понимал, что Ямщиков вовсе не такая уж сволочь. Исходя из своих максималистских запросов, он только искренне хочет спасти их всех, меньше всего думая о себе самом. Ну, в конце концов, драться-то ему.
