— Сорок рублей меня не устроят, — добавил Саша.
— Речь, кажется, шла об экономии? — заметил Рихтер. — Вы хотите выбросить на ветер сорок рублей!
— Я их не выброшу, — возразил Саша, — всё дерьмо за счёт Степана Яковлевича.
И он обернулся к портному.
— Так ведь?
Тот расплылся в подобострастной улыбке и с готовностью кинул.
— Ну, пойдёмте мерку снимать? — предложил Саша. — Знаете, как выглядит мундир штабс-ротмистра?
— Не извольте беспокоиться! — воскликнул Степан.
Мерку снимали за занавесочкой, что тоже напомнило рынок Дубровка. Причем вместо «парижского» сантиметра Степан орудовал длинной бумажной лентой, из которой вырезал ножницами кусочки различной формы и одному ему понятного значения.
Когда они вышли из мастерской Доронина, солнце уже было на закате, и небо приобрело коралловый оттенок, а на его фоне зажглись газовые фонари.
— Стольник за два мундира! — довольно заявил Саша. — А вы говорите: три тысячи!
— Ещё неизвестно, что они пошьют, — с сомнением заметила Анна Фёдоровна.
В конце сентября в Петербург привезли Шамиля с сыном Кази-Магома. 28 сентября Константин Николаевич принимал его у себя в Мраморном дворце. После короткого разговора водил по залам, подарил Коран и скамейку для чтения.
С императором пленный имам увиделся ещё раньше, в Чугуеве, недалеко от Харькова, куда государь заехал во время путешествия по России.
Шамиль ехал сначала верхом, под конвоем целого батальона и дивизиона драгун. Обходились с ним хорошо, даже не препятствовали мусульманам приближаться к нему и целовать руки.
Потом пересадили в экипаж.
В Чугуеве пленник попал в самый разгар царского смотра: многочисленная военная свита, блестящая обстановка. Перед государем он был бледен и дрожал. И, говорят, пал ниц. Но Александр Николаевич ободрил старика, подарил золотую шпагу, пообещал, что тот никогда не пожалеет, что сдался, и объявил, что он должен побывать в Петербурге. Окончательным местом жительства ему была назначена Калуга, куда обещали перевести и всю семью.
В Петербурге Шамиля встречали с почётным караулом, оркестром и иллюминацией, возили по балам, публиковали в газетах все его маршруты по дням и часам, спрашивали у него мнение о русских войсках и величали «Наполеоном Кавказа». Братья князя Барятинского пригласили его в театр, в свою ложу, и подарили бинокль.
Саша всячески приветствовал нежелание папа́ раскручивать маховик репрессий и его великодушие к поверженному врагу. Было бы гораздо хуже, если бы имама пытали, держали в подвале или морили голодом. Но последние эпизоды напоминали начало известной басни: «По улицам слона водили, как видно, напоказ». А бинокль прочно ассоциировался со стеклянными бусами, которыми европейцы покупают туземных владык.
Как имам стерпел театр, Саша не понимал вовсе. При власти Шамиля в Чечне и Дагестане светская музыка и песни были запрещены, ибо отвлекают от мыслей об Аллахе. Музыкантов и танцоров сажали под арест и били палками, а инструменты сжигали.
А за употребление вина полагалась смертная казнь.
Тем не менее, имам с сыном и мюридами успели посмотреть несколько балетов и оперу, так что подарок оказался небесполезным, и вскоре имам научился виртуозно обращаться с биноклем.
В конце сентября Шамиля принимали в Царском селе. Это был небольшой, скорее семейный, обед. Присутствовала мама́ с фрейлинами, Никса с Рихтером и Строгановым, Саша с Володей, Алексей и даже Тютчева с Машей и Серёжей.
С пленником был его сын Гази-Магомет (тот самый, которого здесь сплошь называли Кази-Магома) и двое, видимо, самых преданных мюридов.
Шамиль оказался высоким стариком с правильными чертами лица и умными тёмными глазами. Ему было за шестьдесят, но он не был седым, ибо красил окладистую бороду хной, отчего она была ярко-рыжей. На голове у Шамиля была белая чалма, отороченная по кругу черным каракулем. За столом пленник головной убор не снял, ибо ислам не позволяет.
Одет он был в светлую черкеску, а на поясе имел кинжал в богатых ножнах, которым, говорят, его одарили в Туле. Вкупе с самоваром с именной надписью.
Мюриды были ещё молоды, статны, имели черные агатовые глаза с маслянистым блеском и вызывали нездоровый интерес фрейлин, так что уже знали по несколько русских слов. Белые лохматые папахи они также не нашли возможным снять.
Шамиль говорил на своем наречии, так что с ним рядом сидел переводчик по фамилии Грамов, видимо, кавказский офицер. Саша потом выяснил, что это кумыкский язык — одно из наречий Дагестана.
С вилками гости управлялись с трудом. Разве, кроме Шамиля, который орудовал ею, как настоящий европеец, разве что иногда позволяя себе взять в руку куриную или баранью косточку и обглодать так, как она того заслуживает. Мюриды честно старались подхватить вилками майонез, который предательски стекал вниз и распадался на мелкие части, злились, в отчаянии бросали пыточные инструменты гяуров, брали куски мяса руками, клали в рот, со смехом переглядываясь между собой, и облизывали соус с пальцев.
В борьбе с рисом вилки помогали им не больше, и они сдавались, брали его руками и отправляли в рот.
Дамы опускали глаза, пряча улыбки, мужчины отворачивались, а Шамиль смотрел на соплеменников со снисходительною усмешкой, изредка отпуская замечания насчет их неловкости и странных свойств русских блюд.
Вина гости не пили совсем, предпочитая мёд, которые, честно говоря, тоже не совсем безалкогольный. Но не вино же! В Коране не под запретом.
Сыну Шамиля попытались предложить квас.
— Арака? — обеспокоенно спросил он.
Саша предположил, что это какая-то кавказская водка, судя по созвучию со словом «ракия».
— Нет, что вы! — возразил бывший кавказец Рихтер.
Казы-Магома долго с сомнением рассматривал жидкость на свет, пока не решился попробовать.
Поднёс стакан к губам, втянул несколько капель, поморщился, вынес окончательный вердикт: «Буза!». И больше не притронулся.
— Вам, говорят, нравится театр? — спросила мама́ пленника.
— Да, — признался Шамиль через переводчика. — Только в книгах написано, чтоб мы не ходили в такие места, где есть женщины с открытыми лицами.
И отвёл взгляд от государыни и её цветника мало того, что с открытыми лицами так ещё обнажёнными шеями и плечами.
После основных блюд подали чай, и господа мусульмане налегли на сладости.
И тут Рихтер перевёл разговор на высокие материи. Саша подозревал, что его вопрос придумал Никса, но застеснялся, а Никсу накрутил Рождественский, которого на всякий случай не позвали.
— В чём причина того, что одно и то же Существо, — начал Рихтер, — которому поклоняются и христиане, и магометане, на христиан распространило всю свою любовь, а от магометан требует лишь строгого исполнения законов?
— Оттого, — отвечал Шамиль, — что Иса ваш был очень добрый, а наш пророк был сердитый, да и народ у вас добрый, а наш — разбойники, строго надо обращаться: за всякую вину голову рубить.
И Шамиль улыбнулся и прочертил рукой по своей шее.
— Мне кажется, это не совсем так, — осторожно заметил Саша. — Я читал хадис о женщине, которая украла одеяло и которой по законам шариата должны были отрубить руку. Все просили Пророка помиловать её, но он настоял на своём и отказал в милости.
Хадисов Саша когда-то по молодости лет читал целый сборник, но запомнил только этот, поскольку он являл квинтэссенцию различий между христианской и исламской моралью.
— Конечно, — сказал имам, — законы всегда надо исполнять, даже, если сердце не хочет.
— Смысл понятен, — кивнул Саша, — но я о другом. Если арабы были до ислама настолько незлобивым народом, что попросили за эту женщину, зачем им нужен был ислам?
— На всё воля Аллаха, — сказал Шамиль, — не человеку о нём судить.
— Может быть, дело не в народе, а в учении?
Саша подумал, достаточно ли политкорректен. И не выхватит ли Шамиль дареный кинжал, защищая четь пророка. Карикатуристов из «Шарли Эбдо» за меньшее убивали.
