— То есть не был царским мастером?
— Неизвестно. Но говорят, что был. Истома Савин был царским мастером, но писал и для моих пращуров. Как и сын его Никифор, которому заказывал иконы мой предок купец Никита Строганов, который сам был иконописцем-любителем. Прокопий Чирин тоже из Новгорода. Сначала переселился в Москву, где писал по нашим заказам и по заказам Годуновых, а во время Смуты переехал к нам, в Сольвычегодск. Но бедствия смутного времени не обошли стороной и наш город: он был разграблен и сожжён поляками. Тогда Прокопий Чирин вернулся в Москву, стал «государевым жалованным иконописцем» и расписывал царские хоромы.
Саша рассматривал иконы, силясь понять, отчего же народ тащится.
— Вам ведь не нравится, Ваше Императорское Высочество? — поинтересовался Строганов.
— Да, мне не нравится, — признался Саша. — Я и по вкусам моим западник. Джотто, Фра Анджелико и Ботичелли, не говоря о Леонардо, производят на меня куда большее впечатление. А ведь первые двое старше ваших иконописцев на 2–3 века. А у них уже синее него, яркие одежды, выразительные лица и цветущие сады.
— Анджелико — на век, — поправил Строганов.
— Не суть, — возразил Саша. — Ботичелли современник.
— Старше почти на столетие, — заметил граф.
— Тем более! Но у Ботичелли все движется, сияет и поёт. Помните его Благовещение?
— Которое? — поинтересовался граф. — Их несколько.
— То, на котором коленопреклоненный ангел в малиновых одеждах держит цветок лилии, а Мадонна стоит в полупоклоне: красное платье, темно-синий плащ с золотой каймой и ладони, обращенные к гостю, словно останавливая его. И её движение кажется продолжением движения ангела. А за открытой дверью виден пейзаж с зеленым деревом, рекой, светлым небом и какой-то крепостью на холме.
— Благовещение Честелло, — сказал Строганов. — Я думал, вы имеете в виду другое. Там, где ангел в белом стоит, сложив руки на груди.
— А! Оно, кажется у нас, в России. Тоже великолепно, но в нем меньше динамики и экспрессии.
— Оно в Италии, но может быть, мне удастся его приобрести, — мечтательно проговорил Строганов. — Сейчас обе картины во Флоренции. Вы видели литографии?
— Да, конечно, — кивнул Саша. — Я же не был во Флоренции.
Граф подвёл его к иконе с чуть более разнообразной гаммой, чем остальные.
— Это Никифор Савин, — пояснил он. — Смотрите и гора, и крепостная стена с башней на заднем плане.
— Не то! — возразил Саша. — Всё плоское, только три цвета: красный чёрный и золотистый. Не горы, а символы гор, написанные по канонам. Непропорционально маленькие ручки и ножки у персонажей. Ни воздуха, ни света! И обратная перспектива! Это шестнадцатый век, да?
— Семнадцатый, — признался Строганов. — Но перспектива уже не обратная. Здесь вы не совсем правы.
Саша окинул глазами стену.
— В большинстве случаев обратная, — резюмировал он. — И висящие в воздухе ножки мебели остроумно продолжены до пола. И это, когда на Западе уже творил Леонардо!
— Как вы не правы! — воскликнул граф. — Посмотрите, какое искусное письмо, какие изящные фигуры, какие тонкие узоры!
Саша только поморщился и покачал головой.
— Надо было сжечь? — поинтересовался Строганов.
— Боже мой, граф! — воскликнул Саша. — Мне никогда ещё не было так стыдно за моего деда, как сегодня! Мало ли что мне не нравиться! Это не причина предавать огню. Либерал тем и отличается от консерватора, что имеет мужество не сжигать то, что не нравится. Кстати, если мне удастся добиться прекращения преследований старообрядцев, вы бы были готовы вернуть иконы владельцам? Я имею в виду, естественно те, что вы спасли, а не те, что унаследовали.
— Наши иерархи будут против, — заметил Строганов.
— Против передачи икон?
— Против прекращения преследований.
— Разве начала не светская власть?
— Духовная усердствовала больше. Тысячи рукописей были сожжены, драгоценные каменья и богатые ризы содраны с икон, а сами иконы исковерканы и уничтожены, поморские монастырские кладбища были сравнены с землей, запаханы и засеяны травой. И это делали не светские власти, а миссионеры, посланные епархиальным начальством.
— Был такой китайский император Цинь Шихуанди — сожигатель книг, — вспомнил Саша. — Чем-то напоминает.
Хотя больше напоминало большевиков.
Строганов посмотрел с некоторым удивлением и продолжил.
— Светская власть опомнилась первой. Был создан секретный комитет по вопросам старообрядчества. И светские члены комитета были за смягчение политики. Граф Закревский, входивший в комитет, предложил разрешить старообрядцам принимать беглых попов, но в порядке, установленном властями.
— Тот самый? — удивился Саша. — Неоднозначная личность, как я посмотрю. А то я уже усвоил, что скотина.
— Тот самый, — кивнул граф. — Он не по доброте душевной. В результате гонений раскол только креп, а число староверов росло.
— Почему у нас каждый раз это заново проверяют? — усмехнулся Саша. — Репрессии в принципе не работают, только загонят проблемы вглубь.
Граф с сомнением покачал головой.
— По крайней мере, Закревский был убежден, что такой закон позволить спустить пар, вернет доверие народа к властям и послужит церковному примирению. А гонения только увеличат раскол общества и спровоцируют преступное приготовление элементов к пагубному нарушению существующего порядка.
— Умный человек, оказывается, — оценил Саша. — Не прошёл, конечно, проект?
— Церковные архиереи были категорически против, — сказал граф. — Зачем тогда всё: сожжение рукописей, уничтожение икон, разгром церквей и монастырей, ссылки иноков в Сибирь на каторгу!
— И такое было? — поразился Саша.
— И такое, — кивнул Строганов. — Митрополит Филарет употребил всё своё влияние на то, чтобы проект не был принят, и сам взялся подготовить доклад государю, где расписал все ужасы перехода священников в раскол. И государь Николай Павлович отклонил предложения секретного комитета.
— Это мой железный дедушка! — хмыкнул Саша. — А сам-то он что об этом думал? Мне кажется, если у человека есть свои выстраданные и продуманные взгляды, переубедить его невозможно. Только убить.
— Может быть, Николай Павлович это и хотел услышать, — предположил Строганов. — Он же начал преследования.
— Не понимаю, зачем это было нужно! Вообще!
— Александр Александрович! — вмешался Гогель. — Время! Мы опоздаем!
Граф вынул из кармана часы на цепочке и открыл крышечку.
— Ничего ещё минут десять, в крайнем случае, подождут.
И Саша испугался, что действительно могут подождать.
— Западноевропейское искусство у меня тоже есть, — сказал Строганов. — В соседнем зале. Это совсем недолго. Только одна картина.
Гогель посмотрел свирепо, но Его Сиятельству возразить не посмел.
Упомянутая картина оказалась двухметровым полотном с простым крестом в центре композиции. У подножия креста, у ног Богоматери, лежало тело мертвого Иисуса, руку которого благоговейно держала коленопреклонённая Мария Магдалина в средневековом платье. Вокруг было ещё несколько персонажей, которых Саша не опознал: видимо, ученики. Больше всего удивлял седобородый старик в оранжевых одеждах и белой чалме и католический монах в соответствующем одеянии, изобретенном более тысячи лет спустя.
— Вот, посмотрите, — сказал Строганов, — всё, как вам нравится: и небо, и деревья, и яркие цвета, и замок на дальнем холме.
— Цвета не очень яркие, — заметил Саша.
— Потемнели от времени, — парировал граф.
— Немного похоже на Джорджоне, — предположил Саша.
— Да! — воскликнул граф. — Венецианская школа! Но не Джорджоне, а Чима да Конельяно.
К стыду своему, Саша никогда не слышал этого имени.
— Джорджоне — один из его последователей, — добавил Строганов.
— Пьета? — спросил Саша.
— О, нет, Ваше Императорское Высочество! — возразил граф. — Оплакивание. Пьета — более узкий сюжет, который предполагает изображение только двух фигур: Богоматери и лежащего у неё на коленях или у ног мёртвого Иисуса.
