Наконец, он смог подняться на ноги.
Митя попытался подставить плечо, но Саша остановил его.
— Не надо, я сам. Вы можете идти.
— Что ты Митьку прогнал? — спросил «брат», когда они остались одни.
— Твой лакей с какой частотой моется? Когда он подавал мне бульон, это было почти незаметно. Но опираться на него — не для моего обоняния.
И Саша подумал, что воспроизводить прошлое настолько фанатично есть некоторый перебор.
— Вообще-то он твой лакей. И раньше ты так не фыркал, — заметил Николай.
— Наверное, обострились чувства после болезни. Могу я его рассчитать или я несовершеннолетний?
— Ты несовершеннолетний, но не в том дело. Он вообще-то крепостной.
— Ах, да! 1858-й год. Во-от! Никогда от несвободы ничего хорошего не бывает! То есть выгнать в шею, точнее послать в баню, я его не могу. А, что делать тогда?
— Выпороть на конюшне.
— Он от этого чище станет?
Николай рассмеялся.
— Ладно, придумаю что-нибудь, — пообещал Саша. — Ты никогда не замечал, Никса, что, чем человек демократичнее, тем он демофобнее? Ты не находишь, что этот народ этой страны давно надо отправить в отставку за несоответствие занимаемой должности? Причем он всегда такой!
— С тобой стало гораздо забавнее, — заметил «брат».
Мыло, слава Богу имелось, и Саша вымыл руки и умылся.
Полотенца были такие же льняные, как то, которое ему подали в спальне.
— Никса, какое мое?
— С твоим вензелем.
— Ты думаешь, я его помню?
— Подумай.
Саша нашел полотенце с двумя переплетенными наклонными буквами «А».
— Это?
— А говоришь, что не помнишь!
— Я угадал.
Саша оглядел комнату. Большое зеркало было, но совсем в другой ее части, у окна.
И Саша подошел к нему.
Лучше бы он этого не делал!
Из зеркала на него смотрел некрасивый подросток лет тринадцати. С круглым лицом, слегка вздернутым носом и немного лопоухий. Так что стало совершенно ясным происхождение прозвища «Мопс». Физиономия эта больше подошла бы приказчику в лавке, а не принцу.
Он снова почувствовал слабость и оперся о зеркало рукой.
Подросток по другую сторону стекла соединил с ним ладонь: рука к руке.
Этого не могло быть никогда! Это не укладывалось ни в концепцию ролевой игры, ни в версию розыгрыша, ни в теорию заговора реконструкторов.
Разве что его обкололи наркотиками. Только голова была светлая, как стеклышко, несмотря на слабость.
— Саша, что с тобой? — услышал он голос Никсы, звук отодвигаемого стула и его шаги.
— Я не узнаю себя в зеркале, — тихо сказал Саша и сжал руку в кулак.
Брат встал за его спиной.
Почти то же лицо, только красивое. Надо же, ведь совсем немного надо исправить: сделать тоньше нос и правильней овал лица, и получится принц, у которого пятнадцать поколений предков на лбу написаны.
— Я тоже тебя не узнаю. Тебя как подменили.
— Ты беспощаден.
— Я честен.
— Принц и нищий, — прокомментировал Саша отражение.
— Это цитата? Ты все время что-то цитируешь, но я не всегда понимаю, что.
— Это название книги. Был такой американский роман про то, как английский принц, а потом король Эдуард шестой поменялся местами с нищим, и там есть сцена, где они стоят вдвоем перед зеркалом.
— Никогда не слышал. Эдуард шестой? Чем он знаменит?
— Отменил наиболее идиотские законы, попытался примирить католиков с протестантами и, не дожив до шестнадцати лет, умер, по-моему, от туберкулеза.
— Стоит прочитать?
— Еще бы! Мастрид. Особенно для тебя как наследника. Парень побывал в шкуре нищего, чуть не угодил на виселицу и в результате стал править милосердно и разумно.
— То, что ты говоришь, напоминает мне Кавелина. Не помнишь его?
— Нет.
— Мой преподаватель истории и права, впрочем, он тебя не учил. И у меня преподавал только полгода.
— Он тебе не нравился?
— Мне он очень нравился, но «Современник» опубликовал его «Записку об освобождении крестьян», и Кавелина отстранили.
— За либерализм?
— Да.
— Эта страна отличается удивительным постоянством. Меняются только технические детали: сегодня свечи, завтра — электричество. А профессоров, как выгоняли за либерализм, так и будут выгонять. Я не знаю, что было в его записке, но попомни мое слово: через три года папá будет гораздо радикальнее.
— Почему через три?
— Потому что сейчас 1858-й год. Так ведь?
— Да, и?
— Значит, через три года освободят крестьян.
— Саша, нам надо поговорить. Пойдем.
— Я наговорил на пятнадцать лет каторги?
— Ты наговорил на вечную, но я тебя не выдам, — усмехнулся Никса.
Он опустился в то же гамбсовское кресло и указал Саша на второе.
— Садись.
Саша послушался.
— Ты очень изменился, — начал Никса. — Раньше тебя интересовала рыбалка и походы в лес, ты был довольно ленив, и тебя редко можно было увидеть за книгой, а теперь кажется, что всю предыдущую жизнь, ты вообще не вылезал из библиотеки. Ты цитируешь Шекспира и помнишь какого-то Эдуарда шестого, которого даже я не помню. Ты говоришь, что забыл французский и немецкий и просто сыпешь французскими и немецкими словами, на ходу переделывая их на русский манер, так, что я едва успеваю переводить.
— Французский немного помню, — заметил Саша. — Еще немного помню латынь. Но так на уровне пословиц, говорить не смогу. Потолковать о Ювенале, в конце письма поставить vale. Не более того.
— Ну, эту цитату я опознал, — улыбнулся Никса.
— Молодец.
— При этом ты не помнишь ни где ватерклозет, ни где уборная, ни имени своего лакея, ни даже того, что он твой лакей. Ты не узнаешь ни меня, ни своего младшего брата, ни мать. Как ты можешь это объяснить?
— Никак. Я не знаю. У меня было несколько версий, но ни одна не выглядит непротиворечивой.
— Версий? Это от французского version?
— Наверное.
Саша пожал плечами.
— Я хотел сказать, что у меня было много предположений, много теорий, но я отмел их все одну за другой.
— Может быть, последствия болезни?
— Самое простое. Только какой? Я почти уверен, что это отравление, а не менингит.
— Енохин — очень хороший врач.
— Мне так не показалось. Такое впечатление, что он даже не знает, что инфекционные болезни вызывают бактерии, а лечат их антибиотиками.
— Инфекционные — это заразные?
— Да.
— Я тоже не знаю.
— 1858-й…
— А ты откуда знаешь?
— Никса, я могу надеяться, что то, что я сейчас скажу, останется между нами?
— Разумеется, — сказал Никса. — Я умею хранить тайны.
— Понимаешь, мне кажется, что, когда я был без сознания, я видел будущее. Может быть, это не так, обычный горячечный бред, но в нем слишком много деталей. Я не просто видел будущее, я прожил там жизнь. И здесь я не просто потерял часть памяти, вместо нее я получил другую память, из будущего.
— Знаешь, я готов поверить, что на эти три дня ты спускался в ад.
— И кто из нас уедет на 15 лет за богохульство?
— Ты очень повзрослел.
— Я постарел. Там мне было чуть больше пятидесяти.
— Очень похоже. Только невозможно.
— У всех версий свои недостатки.
Никса усмехнулся.
— Что ты там видел? — спросил он.
— За один вечер пятьдесят лет не перескажешь. Ты спрашивай, буду отвечать, как дельфийский оракул с треножника. Но постараюсь быть поконкретнее.
— Ты видел там меня?
— Нет Никса. Тебя я не видел в будущем.
— Был царь Николай Второй?
— Да, но это не ты.
— Почему ты так думаешь?
— Помню портрет. Лицо другое. И время не совпадает.
— Значит, я не буду править…
— Не знаю. Может быть, все еще можно изменить. Не относись к этому слишком серьезно. Подумаешь какие-то сны Веры Павловны!
— Что еще за Вера Павловна?
— Героиня романа Чернышевского «Что делать?» Видела сны о будущем. Ничего не сбылось!
— Чернышевский пишет романы? Он разве не только публицист?
