Но если показывались вагоны с окнами, это совсем другое дело. В таких сидели люди, желающие развлечься. Сытые, румяные, в хорошей одежде, глядели они за стекло со снисходительными улыбками и лёгким презрением, порой указывая на кого-то и переговариваясь со смешком. Слова, хоть и неслышимые, жгли Кори огнём, вызывая лютую ярость. Ведь ясно было: ничего доброго не говорят.
Вагоны поражали невиданной роскошью. Резные деревянные спинки сидений обтягивала малиновая ткань с коротким ворсом, мягкая даже на вид. На круглых столиках цвели растения в кадках. Настоящие, зелёные, живые, которых в Запределье, пожалуй, вообще нигде не осталось! Каждый росток имел такую ценность, что простому человеку не выменять.
Мать говорила, мало кто в Раздолье мог позволить себе растение. Жизнь в городе хоть и хороша, да не так, чтобы много накопить. Да ещё потратить на такое, пусть чудо, но бесполезное.
А Кори хотелось бы свой цветок. Хоть узнать, чем пахнет.
Некоторые обитатели Свалки, заслышав приближение поезда, рвались вперёд. Подобравшись ближе, вертелись, ожидая подачки. Если везло, те, что в вагоне, швыряли куски из окна со смехом. Кто пробовал, хвастались, что еда свежая и очень вкусная.
Ржавый и Сиджи непременно тёрлись в первых рядах, корча гримасы, подпрыгивая и протягивая ладони. Им нередко что-то бросали, но наваливались старшие, били, пытаясь отнять. У Ржавого однажды выдернули кусок изо рта вместе с зубом.
Люди в поезде никогда не вступались. Наоборот, зрелище их веселило, и они будто нарочно подталкивали оборванцев к драке.
Кори с Немой всегда стояли в сторонке, глядя на друзей. Кори казалось, выпрашивать еду унизительно и жалко, лучше уж голодать. Да и объедки из последнего вагона сейчас ссыплют, взрослые поживятся, и детям ещё останется, и даже калекам. Почему не лезла вперёд Немая, неясно — может, боялась, затолкают. Она как-то всегда держалась за плечом Кори. И лицо этой девочки оставалось непроницаемым — не прочтёшь, страшится ли, осуждает ли.
Немая была для Кори чуть ближе, чем остальные.
Когда-то её в комке тряпья бросили из вагона. Люди разворошили свёрток, ожидая поживы, оторопели, увидев младенца, а затем обрадовались свежему мясу. Но мать Кори, даром что слепая, отстояла это дитя при помощи нескольких стариков. Она ещё кормила грудью, молока каким-то чудом достало для двоих.
Кори позже довелось узнать: Раздолье не могло вместить всех желающих. Лишь две тысячи человек, иначе не хватало воды. Никак не удавалось представить, сколько же это — две тысячи.
Немая оказалась лишним ребёнком. Или её родили без дозволения, или мать сознательно отреклась. Может, надеялась на мальчика, а дочь оказалась не к месту — такое случалось, ведь женщины слабее, им не всегда рады. Вот и избавились.
Когда умирали или попадали на Свалку старики, когда вчерашние работники становились калеками, освобождалось место. Только тогда семьи в городе, чья очередь подошла, получали разрешение на дитя. Или правители могли принять человека со стороны при условии, что пришедший крепок и готов трудиться. Совсем юным отказывали, и уж конечно, не взяли бы обитателя Свалки. Кори горько было принять, что они с друзьями обречены провести жизнь в грязи и вони, с пустыми животами, без надежды выбраться хотя бы в остальное Запределье.
С этим-то самым не мог смириться и Сиджи. Если Ржавый никогда не заглядывал вперёд, а по Немой нельзя было понять, что она думает, то Сиджи часто мечтал, как они выберутся.
Покончив с дневной работой, он вёл их маленький отряд сквозь горы проржавевшего хлама в поисках чего-то, что позволит спуститься в ущелье. Столько планов у него было: и построить крылья, и соорудить мост до другого берега, и скатиться в обрезке трубы. Нередко дети начинали что-то мастерить, но их встрёпанный чумазый предводитель неизменно забрасывал дело, осенённый новой идеей.
В тот день, неясно с чего, он вдруг ухватился за кривую подножку уплывающего вагона. Видно, загорелся мыслью и даже обдумать толком не успел, как сделал. Это понятно было по его испуганному лицу.
— Бросай, Сиджи! Бросай! — кричали ему товарищи.
Они бежали бы следом, но серый вагон проплывал уже над грудой хлама — поди вскарабкайся на такую, корявую и непрочную, оскалившую ржавые зубы. А дальше дорога, изгибаясь полукругом, пролегала над ущельем.
Сиджи стоило разжать пальцы сразу же, да он промедлил, а затем стало поздно. Люди в вагоне наверняка заметили мальчишку, болтающегося внизу, но поезд останавливать никто не стал. Помогать — тоже.
Сил у него хватило только на половину дороги.
Ржавый после нашёл место на краю, откуда видно было ущелье, водил их с Немой туда, показать тело Сиджи. Позже он ещё ходил, но только один, глядел в трубку с треснувшим стеклом. Кори и Немая отказались его сопровождать.
С того дня Ржавый переменился. Он будто лишь теперь понял, что существует смерть и что она, в том или ином виде, ждёт каждого. Не бегал он больше к поездам, не выпрашивал подачки, а бродил странный и задумчивый. То молчал днями, как Немая, то взрывался потоком слов, упрашивая друзей достроить крылья, которые начал мастерить Сиджи, или помочь ему сбрасывать хлам с края, чтобы замостить ущелье. Слова эти непременно переходили у него то в смех, то в слёзы.
Потом пришла долгая жара. Уж на что на Свалке и так было душно, но стало и вовсе невыносимо. Прежде Кори с матерью и Немой ночевали в остове старого вагона, теперь пришлось бросить место, чтобы не изжариться. Плевок на металлической поверхности шипел и тут же высыхал, а вскоре и плевать стало нечем.
Воды из Раздолья им почти не привозили — видно, самим не хватало. Работать стало трудно. Тем, кто сортировал барахло или клал стеклянные осколки в ящики, как старики, было чуть полегче, но стоящие у рычагов дробилки порой чуть замертво не падали.
Ржавый раскручивал винты и выбивал заклёпки, жалуясь, что металл жжёт ему руки. Кори с Немой разыскивали катушки, приносили матери, та перематывала тонкие нити проволоки на одну основу. Слепая, на другое она не годилась. Если катушек не попадалось, дети выуживали из кучи стеклянные осколки, бросали в ящик, помогая старикам.
Говорить стало больно — язык прилипал ко рту, губы растрескались до крови. Жар, казалось, проникал во все уголки тела, жёг изнутри, туманил голову. Однажды Кори даже показалось, что река вернулась, заполнила ущелье, заплескалась вокруг. Первым порывом стало броситься в эту воду, сверкающую, прохладную, вымокнуть целиком и напиться.
Чудо, что Немая оказалась рядом и сумела удержать. А после хотелось плакать, тело сотрясали рыдания, только слёз не было в сухих глазах.
Когда в следующий раз подвезли воду, за неё устроили такую драку, что едва не перевернули бочонок. И тогда Большой Дирк, которого все боялись и уважали — даром что слепой — установил правила. Он с парой дружков взялся распоряжаться, кому сколько положено.
Раньше делили поровну. У всех имелись фляги, даже у калек. Люди черпали из бочки и расходовали затем свой запас так, как желали. Если выпивали всё прежде, чем приезжал следующий поезд, сами были виноваты.
Теперь Большой Дирк решил, что калекам воды не полагается. Они и так почти не помогали с работой — даже слепые, если нужна была помощь зрячего, предпочитали звать стариков или детей. Так что обрубки сидели в норах, и лишь когда народ расходился, выползали, чтобы оттащить негодные ржавые куски подальше да порыться в отходах, на которые никто не польстился.
Калеки тогда впервые осмелились подать голос. Даже им не хотелось умирать, хотя Кори было очевидно, что смерть куда лучше такой жизни. Отчего сами уроды этого не понимали?
Но их часть воды Дирк пообещал мужчинам, самым крепким, которые стояли у ручек дробилки. Конечно, выступить против таких калеки не могли.
Старикам, женщинам и детям досталась половина прежней порции.
Драгоценную влагу стоило беречь, расходовать по глотку. Это было ясно для Кори. Но стоило поднести горлышко к пересохшим губам, как всё впиталось, не осталось ни капли. А может, и налили не половину — как разобрать, если фляга непрозрачная.
