— Не врал тот человек, дед, — ответил он. — Другой мир и вправду есть.
— Чего ж вы лезете-то к нам, ась? Как для помощи, гляжу, слабоваты. Земли отнять хотите? Так паршивые они.
— Земли у нас и своей хватает, — терпеливо пояснил Гундольф. — Узнали вот, что тяжко здесь живётся, да и решили посмотреть, остался ли кто живой. Может, и вправду помочь сумеем.
— Так Хранительница вас сюда спосылает, али кто? Иль брешут старые байки про Мильвуса Пресветлого?
Старик глядел с надеждой. О каком, интересно, Мильвусе он толковал? Имя казалось знакомым, но припомнить не удавалось.
— Ну, Хранительница тут ни при чём, да и Мильвус, кем бы он ни был, тоже, — пожал плечами Гундольф. — Мы просто люди, такие же, как вы.
— Да, и что ж вы можете? Воды дать можете, или вынюхиваете, что взять?
— Ну, это уж не мне решать, моё дело — поглядеть, что тут и как. Может, и дадут воды, или вас к себе заберём, или даже попробуем жизнь в эту землю вернуть. И у нас ведь недавно чуть всё не пропало, тоже и деревьев почти не стало, и угля, и голодать люди начали, да только мы всё наладили. Ну, почти.
Старик прищурился и упёр руки в бока.
— А где ж ваш мир-то? Я б поглядел, коли не врёшь. Может, я и не против туда пойти.
— Сейчас не получится, ждать нужно. Через две недели дверь мне откроют, тогда. Старик, а что успел сказать тот человек, кто напал-то на них?
— Да нешто он сам знал? Чудишша какие-то, бормотал. Да и гадать неча, мало ль злых людей по Запределью болтается. А давай, парень, обменяемся, ась? Ты мне цвяток вот этот свой, а я те убежище покажу хоро-ошее, пока дверь-то твоя не откроется. Согласный?
Гундольф покачал головой.
— Где укрыться, я знаю. А цветок не жалко, у нас таких много, но мне самому пока нужно. Если в наш мир попадёшь, поглядишь, сколько там всего растёт. Бери — не хочу.
Старик почмокал губами, раздумывая.
— А-а, ладно уж, добрая я душа, и так помогу те. Полезай в кабину, поедем в наше поселение, с народом познакомишься, про мир свой растолкуешь. У моря мы живём. Да не боись, если б я тя порешить хотел, раздавил бы просто, да и всё тут. И цвяток забрал.
Путник подумал-подумал, да и согласился. Но перед тем поднялся на Вершину и записал в дневнике:
«На тех, кто приходил до меня, напали. Возможно, и перебили всех. В этих землях остались люди, но они не добрые. Растения здесь на вес золота, думаю, из-за этого наши и пострадали. Я встретил местного, отправлюсь с ним к морю, а к условленному сроку рассчитываю вернуться».
Тут ему пришло в голову, что к убежищу мог ещё прийти кто-то из своих. Если раненый почти добрался сюда, может, будут и другие. Вдруг кто да и выжил. Им стоит знать, когда врата откроются вновь, чтобы не ушли опять, не пропустили. И он, вырвав лист, оставил на видном месте записку, в который день и час ждать Марту.
О том, что люди могли потерять счёт времени, Гундольф не беспокоился. В доме находились приборы, отмеряющие дни и часы, и работали они исправно, питаясь силой ветра. Их можно было заводить и вручную, но вот как уже два месяца этого никто не делал, а стрелки двигались и не отставали. Видно, тихих дней здесь не случалось почти никогда.
Они со стариком спустили часть припасов: муку, зерно и бочку с водой. Дед прослезился даже, сказал, с юности зерна не видал, а если повезёт, удастся его прорастить.
— Если повезёт, — поправил его Гундольф, — через две недели окажемся в Лёгких землях, и забудешь о своих тревогах.
— Вот не люблю наперёд загадывать, — осторожно ответил его собеседник. — Попадём — ну, значит, и хорошо. А покамест старый Стефан будет жить, как привык. Однако ж и отгрохали вы хижину! Хитро придумали, горищу-то эту до верха никто не видит из-за ветров да пыли, да и соваться на неё кому в башку придёт? Умно, да.
Когда укладывали припасы, Гундольф рассмотрел как следует машину. Жаба оказалась кривоватой и на его взгляд будто собранной из разных деталей, густо покрытых грязью. Позже старик подтвердил эту догадку.
— Прежде было времечко, — сообщил он, — когда у старого Стефана и своя мастерская была, и печь, и огонь в печи горел. А теперя-то чего? Вот, побираюся по городам заброшенным, мастерю из хлама новый хлам. Здеся камнем пристукну, там обточу, оно и сгодится. Ить ведь хорошо ещё, что я жизню-то прежнюю помню! Из нынешних никто б не дотумкал жабу сделать, да и мастера из них, как из нашего корабля небесная лодочка.
— А почему ты жабу-то сделал, а не экипаж? — спросил Гундольф, проводя рукой по округлому серому боку, покрытому вмятинами и нашлёпками глины.
— Ась? — не понял дед. — А-а, ты на дороги-то здешние погляди. Видишь их, дороги-то эти? Вот и я нет. А жаба, она через камни перешагнёт, а то и прыгнет где. На холмы, да через трещины, да по рытвинам — где иная машина застряла бы, эта справится.
Рот жабы не закрывался и служил дверью. Уложив припасы внутрь, старик махнул рукой — забирайся, мол. Гундольф так и поступил.
Опершись ногой на лапу, он пробрался сквозь пасть, стараясь не задеть рычаги. Кабина закачалась под его весом — видно, подвешена была на пружинах. И то верно, иначе и покалечиться можно при прыжках.
Старик ловко пробрался следом, уселся на сиденье, взятое явно из другой машины. Литую бронзовую спинку, изящно выгнутую, покрывали завитушки в форме листьев и цветов. Ручка слева оканчивалась кошачьей мордой, а правая была сломана, и на торчащий обломок подпорки насадили пробку, чтобы не пораниться.
И сиденье, и спинку, и уцелевший подлокотник украшали мягкие вставки, обтянутые выцветшей ворсистой тканью. Сквозь грязь и потёртости удавалось ещё разобрать слабый малиновый оттенок. Видно, когда-то это кресло мастерилось для дамского экипажа.
Сзади находилось ещё одно сиденье, для спутника. Это уже попроще, из старых ящиков, склёпанных из металлических полос. Два таких ящика связали проволокой, переднюю стенку верхнего отпилили, и три оставшихся борта образовали спинку и поручни. Сверху щедро набросали тряпья, чтоб не жёстко сидеть.
— Устраивайся, — пригласил старик. — Да ремень опосля закрепи, чтоб не улетел, значит, как поедем.
Заплечную сумку пришлось снять, здесь она только мешала. Примостив её у ног, Гундольф кое-как втиснулся в сиденье, после долго искал ремень. Спутник его, устав ждать, пробрался назад, потянул истрёпанную верёвку, потряс ею перед лицом пассажира с осуждающим видом. Гундольф никогда бы не подумал, что эта дрянь и есть ремень.
На конце верёвки болтался крюк. Старик зацепил его за борт ящика, образовав довольно хлипкую преграду.
— Ну, теперь держися, поехали! — весело скомандовал он, усаживаясь на место.
Потянул один из рычагов, и жаба покачнулась, выпрямляя лапы. Сперва поднялась на задние, и Гундольф от неожиданности чуть не улетел вперёд. Чудом успел выставить руки и ухватиться за спинку переднего сиденья.
— Ох ты, чего ж толкаешься-то! — раздался возмущённый возглас старика. — Переломаешь мне всё здеся! Держися, говорю, крепче. Да спасибо скажи за ремень, без него б и вовсе вниз свалился, да.
— Ага, — угрюмо согласился Гундольф, глядя на два обрывка, оставшихся от верёвки.
Тут жаба, наконец, поднялась на передние лапы, накренившаяся кабина выровнялась, и удерживаться стало проще.
Старик опустил решётку — довольно жалкую защиту от встречного ветра. На решётке этой в кривой проволочной оправе болтался кусок стекла, неровный и кое-как обточенный. Он не доставал ни до низа, ни до краёв, и пыли внутрь летело предостаточно.
Сверху над решёткой Гундольф заметил ещё свёрнутое полотно тонкой ячеистой ткани — видно, на случай, если ветер разыграется, прикрыть кабину.
— Как вы дышите тут? — спросил он у старика. Сам с тех пор, как снял маску, проглотил уже горсти две песка, не меньше.
— Дышим-то? Да мы уж привычные, — махнул рукой старый Стефан. — Воротники ток носим, видишь. И те такой смастерим, как домой доберёмся. Как ветер подымается, ты его на нос натягиваешь, и оно полегче. А сами-то мы у моря живём, там пыли такой и нет почти, дышится хорошо-о.
