Рэй Олдридж - Холодная клетка

Часы заразили корабль. Они везде, воспалённые нарывы на гладких стальных стенах. Они утверждают, что 271 358 стандартных дней прошло с тех пор, как мы покинули самую отдалённую окраину системы. Часы также показывают время, которое должно пройти, прежде, чем мы сможем вернуться: 1 343 стандартных года. Я пытаюсь не смотреть на эту цифру, но я знаю её наизусть.

Время моего ежедневного инспекционного обхода. Если бы я и не захотел идти, металлическое тело, в котором я существую, потащило бы меня в любом случае. Это одна из некоторых вещей насчёт моей миссии, которую я не понимаю. Если я здесь для того, чтобы придать человеческую перспективу кораблю — как я должен верить — так почему у меня так мало воли? Кажется, я помню, что когда-то я был сильным человеком. Испарись я из этого холодного мозга, что содержит меня, любопытно: что-нибудь бы изменилось?

Это глупая мысль. Кто будет выдумывать новые наказания для заключённых?

Сначала я провожу инспекцию центрального хранилища, белого сферического отсека, в котором заключённые содержаться при температуре очень близкой к абсолютному нулю. Они плавают аккуратными рядами, шесть в высоту и тридцать в ширину, пойманные в прозрачную сеть трубок и кабелей. Они довольно красивые. Каждый запечатан в зеркально-яркую плёнку, которая защищает инертную плоть от жара ламп. Они так ярко отражают, что деталей не разглядеть. Я не могу сказать, какое тело — моё.

Под обзорным иллюминатором висит сигнальное табло; оно отслеживает инфопоток от мозга каждого заключённого. Под моим именем горит розовый огонёк, показывая, что моя мозговая система управляет автономным корпусом, а не одним из персональных адов, в которых существуют заключённые. То, что написано под моим именем, — мой титул: Надзиратель. Это кажется мне менее значимым, чем мякгий ровный свет розового огонька.

Сверху табло кто-то нацарапал граффити на чёрном пластике: «… здесь жив к добру тот, в ком оно мертво[2]». Данте, я думаю — несомненно, подходящий поэт для этой работы. Любопытно, кто накарябал эту строку: рабочий на верфи, кто-то из охранников, которые доставили заключённых на корабль, кто-то из аристократов, которые пришли на его запуск? Я не могу решить, одобрял ли писака цель корабля. Это двусмысленная строка, взятая сама по себе.

Сейчас я двигаюсь по коридору, который ведёт к навигационному ядру. Я проходил этот путь так много раз, что его реальность немного размылась. Иногда я почти могу видеть сквозь стены, словно сталь стала протёртой. Это опасная иллюзия и я гоню её от себя.

В ядре я сажусь под полушарие отполированного кристалла. Я могу смотреть вверх в огненное совершенство пустоты, мой взгляд не затуманен дымкой пыли, которая затмевает звезды внутри системы. Я редко так делаю.

Корабль в одиночестве совершает своё плавание по своей широкой кометной орбите. Когда мы оставили систему позади, корабль расправил черные крылья своих водородных улавливателей и мы исчезли из ведения и контроля человечества. По правде говоря, непосредственно этого я не помню — слишком давно это было — но у меня осталось ощущение этого. Человеческий разум может хранить довольно немного и оставаться человеком, и, поэтому, наши воспоминания периодически конспектируются и удаляются. Важно, чтобы заключённые оставались людьми. Иначе, какой бы был смысл? Могут боги быть наказаны или демоны? Кто-то может возразить, что заключённые — уже демоны; но я узнал иное.

Как только мы вышли за пределы дистанции обнаружения, корабль начал серию случайных чередований своей орбиты. Те, кто программировал корабль, были решительны и опытны; они надёжно сделали так, что корабль не будет обнаружен до тех пор, пока не вернётся к солнечному свету. Какие события были выбраны программистами, для того, чтобы сгенерировать движения корабля по окружности? Полагаю, что настоящей случайности не существует. Но, возможно, кусок распадающегося изотопа, и корабль моделирует свои манёвры по этим вспышкам умирающей материи. Или он наблюдает за небесами ради знака — новая звезда, новая вспышка. Нас не найдут; мы проведём предназначенное нам время здесь, в темноте. Почему?

Милосердие это человеческий порыв, который длиться дольше, чем печаль, и ужас, и ярость, и боль, и это настолько же человеческая обуза, насколько и человеческая слава. Заключённые на борту этого корабля — все совершили чудовищные, безжалостные преступления, но после пяти сотен лет, кто будет помнить своих жертв? Кто-нибудь пожелал бы, действуя из лучших побуждений, вытащить этих заключённых из их адов? «Разве они не достаточно настрадались?» — сказал бы этот добросердечный человек и была бы снаряжена экспедиция, чтобы найти корабль.

Но этому никогда не бывать. Потребовались бы миллион кораблей и тысяча лет, чтобы обыскать все места, где мы можем быть, и это было бы непрактичной степенью милосердия.

Конено же, у нас нет передатчика, и мы не можем вызвать помощь.

Я проверил показания приборов. Корабль функционирует превосходно, как и всегда, и я покинул ядро.

Троё из моих клиентов требуют моего внимания. Я спускаюсь по кораблю в комнату, где ожидают эмпирические имитаторы. На одной мерцающей стене находиться панель с 179 гнёздами. Я встаю перед ней; выдвигаю кабель из пазухи на предплечье. Один конец кабеля вставляю в гнездо, другой — в свою грудь, над местом, где билось бы сердце, если бы оно у мене ещё было. Я прикасаюсь к кулисному переключателю на панели и заглядываю в сон Фэррис Ниелло.

Она расхаживает по пустой галерее, маленькая костлявая женщина, вся из углов и острых краёв. Множество огромных полотен висит на шероховатых бетонных стенах. Абстрактные картины: они состоят из крошечных, суетливых узоров — грязно-коричневых; свинцово-зелёных; холодных, безжизненных серых. У меня складывается впечатление маниакальной энергии, неумеренно растраченной на никчёмные концепции. Так этому и следует быть.

Она поворачивается, смотрит сквозь меня; она не может меня видеть. Её худое, осунувшееся лицо напряжено от безисходных предчувствий. «О, пожалуйста, на этот раз…», - шепчет она, но нет никакой настоящей надежны в её мольбе.

Как и у других, масштаб её преступления был экстраординарен.

Она была художником. Критики и публика отказались видеть достоинство в её работе.

В её мире жёсткое голубое солнце сделало катаракту частым и обычным заболеванием. Люди использовали мазь, чтобы восстановить повреждённые ткани. Фэррис Ниелло отравила огромный груз этой мази смертельным ферментом, который она как-то приобрела на военном складе. Люди использовали эту мазь и их глаза растворились; ещё до того, как они смогли почувствовать боль, их глаза стекли по лицам.