– И кто же твоя мать? – спросил Неблагой с искренним, кажется, любопытством. – Она тоже колдунья? Не припомню, чтоб я преследовал какую-то…
– Морин, – тихо ответила девчонка, опустив взгляд и сжав кулаки. – Морин из рода Дары-Отступницы.
Пламя факелов взметнулось до небес – и загудело. Лицо у Неблагого сделалось тёмным, страшным.
– Лжёшь, – произнёс он. – У неё не могло быть детей, я ведь сам…
– Не лжёт. Морин ведь из рода Дары-Отступницы, сам слышал, и не сказать, чтоб это было для тебя новостью, дорогой кузен, – перебил его Айвор, вставая во весь рост и делаясь, пожалуй, едва ли не страшнее, чем Неблагой. Тис за его спиной зашелестел, нет, загудел даже; оглянулась и Белая Госпожа, и по трибуне вокруг неё стал расползаться иней. – А значит она, как и её наставница, и наставница её наставницы, приняла в семью и воспитала чужое дитя, словно своё собственное. Они не родные по крови, но во всём, кроме этого, они мать и дочь, колдунья и её ученица. Что, до сих пор сердишься, что Морин обвела тебя вокруг пальца и сбежала с Игр?
– Это ты украл её! – рявкнул Неблагой.
– Украсть можно вещь, а Морин, знаешь ли, поживей тебя будет, – отозвался Айвор почти миролюбиво. И опасно улыбнулся: – Впрочем, это всё дела минувшие. Ты ведь не будешь срываться на бедной девочке за собственные неудачи, кузен? Она пока не нарушила никаких правил.
Минуту они смотрели друг на друга; их явно связывало очень многое – и старая вражда, и те давние Игры, запутанные узы мести и родства… Неблагой сдался первым. Он отвернулся и факелы угасли, а Айвор сел на своё место с торжествующей улыбкой.
– Верно, она не нарушила пока правил, – глухо сказал Неблагой. – Как она и просит, я не дам ей ничего – и ничего не возьму взамен. И допущу до Игр, и даже исполню желание, если она сумеет победить… Но если ты сбежишь, маленькая колдунья, то я выслежу и тебя, и твою приёмную мать, а что будет дальше… Ты ведь готова к этому?
Она вздёрнула нос, маленькая, смелая, и очень глупая, как птичка:
– Я не сбегу.
– Тогда дай в залог своё имя.
На сей раз она немного колебалась, прежде чем ответить, но всё же откликнулась тихо:
– Ширла О’Тули. Так меня зовут.
– Что ж, Ширла, я услышал твои слова; надеюсь, ты меня не обманешь… – он ещё не договорил, как с её плеч соскользнула куртка, а дурацкая куцая пижама, затрещав, вдруг вытянулась, поменяла цвет и превратилась в удобный чёрный комбинезон точно по фигуре. Ширла ойкнула, затем гневно взглянула на Неблагого. – Не пищи, это сделал не я, – махнул он рукой. – Его благодари.
Айвор отсалютовал ей бутылкой вина – и отвернулся, точно потеряв интерес.
А на чёрном комбинезоне проступила небольшая аккуратная вышивка, веточка тиса с красной ягодой.
Точно над сердцем.
Ширла, растерянная, шагнула в сторону прячась за спинами других игроков; Неблагой дёрнул, словно хотел последовать за ней, и взгляд у него на секунду стал задумчивым. По всему было видно, что та загадочная Морин, которая сумела сбежать с прошлых Игр, оставила в его памяти глубокий след.
«Или в сердце, – подумал Джек. И тут же осадил себя: – Да ну, ерунда какая-то, нечего себе надумывать».
Следующему игроку не повезло. Старика, мечтавшего об «уютном семейном гнёздышке, о второй молодости и регулярном доходе», Неблагой под всеобщий гогот обратил перепуганной гусыней, несущей золотые яйца.
То, что осчастливленный таким образом старик закончит жизнь в клетке, самое лучшее, было ясно уже сейчас.
Не одарённых ещё игроков оставалось всё меньше. Спохватившись, Джек понял, что скоро его черёд, и задумался о том, как лучше себя повести, чтобы не получить какой-нибудь унизительный, вредный или попросту опасный дар… Как ни крути, выходило, что лучше прикинуться дураком и отказаться от милостей хозяина вовсе. В конце концов, там, в человеческом мире, Джек научился выживать самостоятельно – без помощи семьи, без дома, без медицинской страховки, без постоянного дохода и даже без документов.
«Справлюсь как-нибудь и без колдовства».
…а потом сердце ёкнуло, в горле пересохло. Джек сначала понял, как тихо стало вокруг, затем отметил, что игроки – и одарённые, и пока ожидающие своей очереди – расступились. И лишь потом увидел, кто стоял в центре образовавшегося круга.
Это был тот самый мальчишка-скрипач.
Сейчас, в свете колдовского пламени, он казался даже ещё красивее, чем прежде. Вот только красота его, прежде хрупкая, юная, стала болезненной и тёмной. Он выглядел так, словно несколько дней не спал… или, скорее, заснул в неправильном месте, наполненном колдовским дурманом. Злость, которой скрипач прежде маскировал растерянность и страх, окрепла, разрослась, словно ядовитая лоза, всюду пустила корни, развернула шипы. Глаза – светлые, зеленовато-серые – казались почти чёрными из-за расширенных зрачков. Он весь болезненно вытянулся, напрягся, точно струна, которая вот-вот порвётся, и будто бы слышался даже тонкий, тревожный, пронзительный звон…
Дурацкой Джековой шапки видно не было.
«Надеюсь, он тогда со злости не выкинул бумажный пакет вместе с деньгами, – пронеслось в голове. – Было бы обидно… Впрочем, какая теперь разница».
– Охо, – произнёс хозяин, выгнув брови, и разве что не облизнулся, как при виде лакомого куска. Новый игрок явно пришёлся ему по нраву. – Да у нас тут скрипач! Всегда хотел украсть себе человеческого скрипача, ха! И чего же ты ищешь, дружок? Чего ты желаешь настолько страстно, что забрался даже в неблагие земли Эн Ро Гримм?
Скрипач не ответил. Вместо этого он, не смущаясь от чужих взглядов, скинул коротенькое пальто, оставшись в тонкой водолазке, потом раскрыл футляр и достал скрипку. Приладил её к плечу, затем плавно повёл смычком…
Первый звук был, откровенно сказать, неприятный.
Визгливый; резкий, тревожный.
Да и второй, признаться, не лучше.
Но вскоре Джек поймал себя на том, что стоит, приподнявшись на мысках, напряжённый, измученный – и слушает так, словно пьёт ледяную воду в жаркий полдень. Не оторваться, хотя зубы и ломит, а в висках стучит пульс…
Это, пожалуй, было похоже на чары.
Смычок двигался необычайно быстро и легко; разум никак не мог согласовать звуки, которые он извлекал из струн, с движениями – чудилось, что звучит разом два, нет, три или четыре инструмента. Что грохочет гром; что кто-то изрыгает проклятия; что дует ветер, и лопаются со звонким дребезжанием стёкла, и кто-то плачет, отчаянно, взахлёб… А потом гроза отгремела, обернулась зыбкой моросью, серым туманом, и гнев померк, как меркнет вечером свет. Остался только плач; плач стал птичьей песней, а потом утих и он.
Тишина казалась оглушительной.
На трибунах не было никого, кто остался бы сидеть смирно. Кто-то подскочил; кто-то наклонился, жутковато вытянулся вперёд, к арене; кто-то стоял, зябко обнимая себя – и у всех, у всех было одинаковое жадное выражение. Даже у милосердной Белой Госпожи; даже у насмешника Айвора.
Эйлахан, лисий чародей, впрочем, глядел в сторону, задумчиво и мирно.
– Дружочек скрипач, как тебя зовут? – хрипло спросил Неблагой, нарушая молчание.
Глаза у него полыхали, точно уголья, а полы одежды шевелились беспрестанно, как живые.
– Сирил Айленд, – упрямо вскинул подбородок скрипач. Под глазами у него залегли глубокие тени, и выглядел он откровенно истощённым. – И даже не думай украсть это имя у меня, как воровал у других. Думал, никто не заметит?
Джек думал, что Неблагой рассердится, но он только кивнул – и сделал несколько шагов, маленьких, заискивающих будто.
– Не стану. Оставь себе, – улыбнулся он. И добавил внезапно: – Дружочек Сирил… Сыграй-ка ещё.
Сирил Айленд прикрыл глаза, глубоко вздохнул – и скрипка снова запела.
На сей раз она была нежной, робкой. Как первый поцелуй; как летний дождь в сумерках. Над ареной – над всем этим чадом, и жаром, и прелыми листьями, и кислой землёй – поплыл вдруг аромат медовой травы, и луговых цветов, и юной кожи, обласканной солнцем. Скрипка обещала любовь, она заманивала, звала, смеялась и трепетала, а когда умолкла, то стало грустно и светло. Неблагой меланхолично притих, становясь, пожалуй, капельку человечней; он словно бы не решался заговорить первым – или был слишком глубоко погружён в воспоминания.
