под отталкивающее действие зловещих перемен в ней.
Хотя женитьба не продлилась еще и года, он начал бояться возвращаться вечером домой. Неста не только потеряла всякий вкус к небольшим званым обедам и посиделкам в кругу друзей, которые так нравились ему, – создавалось впечатление, что и общество мужа начинает ей докучать. Она вовсе не пренебрегала домашним хозяйством, нет – напротив, Кертису казалось, что он подмечает новую, сознательную скрупулезность во всем, за что Неста берется. Эффект от этого, впрочем, был такой, что из их домашнего очага испарился всякий уют – как если б вместо доброжелательных незримых фейри [92] огонь в нем подрядили поддерживать недавно аттестованных специалистов по отечественному домоведению. Все как-то обезличивалось – и в доме, и во всех аспектах их совместной жизни. По сути, Кертис женился не по страсти и даже не ради житья в ухоженном гнездышке, а из сентиментальных побуждений – поэтому изменившееся поведение Несты огорчало его. Сама она не казалась ни счастливой, ни несчастной. Удовольствия для нее свелись к трем вещам – журить Пегги за всякое пренебрежение формализованным домашним совершенством, носить сверх меры броские наряды и подолгу возиться с изысканным маникюрным набором и косметичкой, обтянутой зеленой тафтой, из которой удушающе несло пудрами и нагоняющими тупую головную боль благовониями.
Очередной неприятной метаморфозой стала невесть откуда взявшаяся страсть Несты к шляпам с вуалями. Тогда-то Кертис и задумался всерьез, какие шаги предпринять. Может, рассказать о переменах в ее поведении врачу? Нет, все претензии прозвучат глупо. Неста хоть и стала ему вдруг немила – держалась с ним совершенно тактично, а уж хозяйство вела более рационально и эффективно, чем когда-либо. Она независимая личность, и вид свой вольна видоизменять по собственному желанию. Как оказалось, Неста приобрела целый легион новых шляп, многие из которых были вечерними, на французский манер, и такое же большое количество вуалей, различающихся по цвету, непрозрачности и рисунку; и вскоре Кертис забыл, когда видел ее без них. К тому времени они повадились спать в разных комнатах – собственно, у них с самого начала их было две раздельных в довесок к спальне, но дверь в свои покои Неста еще ни разу не запирала. На вопросы Кертиса она отвечала:
– Я хотела бы пока спать одна. Но только пока.
И это были тактичные, казалось бы, слова, но стоило мужу стать более настойчивым – в них еле слышно прорезался вызов.
Шляпы, как казалось Кертису, подпадали под какой-нибудь очередной писк сезона – увы, он не вращался в тех кругах, где моду обсуждали в незамутненном иными темами виде. Вуали определенно были подобраны со вкусом – кокетливые, элегантные. Некоторые были в крупную сетку, и тогда Кертису казалось, что он может видеть лицо Несты почти так же хорошо, как если бы этой декоративной завесы не было; но в целом с течением времени его представление о чертах жены становилось все более расплывчатым и даже искаженным. Единственным исключением стал ее рот, который она обнажала, чтобы поесть, ловко закручивая вуаль над верхней губой – и теперь, в условиях непроизвольного целибата, даже этот маленький участок ее плоти казался остро желанным, чуть ли не чем-то новым. Образ ее приоткрытых губ застрял в воображении, становясь все более и более чувственным по мере того, как он фантазировал о ней. Иной раз Кертис желал овладеть ею принудительно, а иногда ему казалось, что хватит и простого поцелуя – но разве она заслуживает хоть бы и такого невинного проявления тепла, если продолжает обращаться с ним так, будто собственный муж ей чужд? Более того, Кертис уже сомневался в том, что Неста будет рада его ласкам, – но продолжал всячески воздерживаться от конфликта, что вполне мог навсегда разобщить их.
Однажды ночью что-то переменилось не только в самой Несте, но и в обстановке их квартиры. Поутру Кертису показалось, что она поменяла всю их мебель, поставила много нового, выбросила не меньше старого. Чуть ли не каждый предмет поменял привычное местоположение. В гостиную Неста перенесла зеркало в полный рост – высокое и широкое, величественно-тяжелое, окаймленное буйством позолоченных фавнов и менад; возможно, оно было сделано в каком-нибудь венецианском палаццо, а много позже – отреставрировано. Она изменила освещение в комнате – так, что ночью в зеркальной глади селилось зловещее сияние. Едва ли что-то еще, кроме зеркала, осталось в некогда уютном помещении. Но в их квартире, отнюдь не маленькой, теснее от перестановок не стало – и Кертис, несмотря на внутреннюю бурю протеста и недоумения, краем души ощущал, что Неста превращала его обыденный быт во что-то более захватывающее и драматичное. К сожалению, на ней он женился не ради волнений и драм.
Теперь они ужинали при свете свечей, заправленных в серебряные канделябры в виде извивающихся змей. В один из вечеров Неста нарядилась в платье, будто сотканное из тумана – совершенно белое, но совершенно точно не свадебное. Ее голову покрыла новая шелковая вуаль, на фоне которой ее губы казались окровавленными, точно свеженанесенная рана. И Кертису вдруг почудилось, что сам ее рот непостижимым образом изменил форму – невозможно, чтобы простые женские губы были такими желанными. Ни есть, ни жаловаться при виде их совершенно не хотелось, но Кертис заставил себя – ему во что бы то ни стало нужно было затронуть тему, волновавшую его почти так же сильно, как метаморфозы, преображавшие жену.
– Если ты и дальше будешь так сорить деньгами, я не смогу покрывать твои запросы. – Даже ложка, которой он ел суп, казалась в присутствии Несты новой, ею хотелось вновь и вновь возить по зубам.
– Ты не несешь ответственности за мои долги.
У Несты был небольшой собственный доход, но Кертис знал, что он и близко не мог сравниться с ее нынешними почти ежедневными безумными растратами. Намек жены на обратное он счел оскорбительным.
– Надеюсь, ты убедишь в этом юристов. В законе прописано, что муж все-таки несет еще какую ответственность за долги жены, – устало и с горечью сказал Кертис – впрочем, без надежды на требуемое впечатление с ее стороны.
– Уж сейчас-то ты платишь меньше, чем когда-либо.
Кертис отложил свою красивую и чуждую суповую ложку. Он знал, что с тех пор, как все это началось, прошло уже много месяцев, и действительно, никто не потребовал с него денег.
– Кто же тогда платит? – спросил он.
– Я. А ты получаешь выгоду просто так.
– Не может быть. У тебя и денег-то нет! – Потребность покрыть поцелуями ее прелестные губы делала его глупцом. – Есть еще кто-то.
