Но было достаточно и ее вида. Он заберет его с собой и сочтет себя удовлетворенным; лишь эта мрачная сладость останется ему на память, как монеты на глазах, чтобы заплатить за вход в царство мертвых.
— До свидания, — сказал он и пошел к двери своей тяжелой походкой.
Шэрон побежала и открыла дверь, затем пропустила его вперед. Где-то в соседней квартире плакал маленький ребенок: жалобно хныкал, будто знал, что никто не придет к нему. На верхней ступеньке лестницы Брир еще раз поблагодарил Шэрон, и они расстались. Он смотрел ей в спину, пока она бежала домой.
Сам он пока не был уверен — по крайней мере сознательно, — куда собирается идти и зачем. Но уже на тротуаре ноги повели его туда, где он никогда не бывал прежде; и он не заблудился, хотя вскоре очутился на незнакомой территории. Кто-то звал его. И его самого, и его нож, и его грязное серое лицо. Он шел быстро, насколько позволяла его комплекция, как человек, призванный своей судьбой.
Уайтхед не боялся умереть; он лишь боялся понять, умирая, что не прожил достаточно. Именно это встревожило его при виде Мамолиана в прихожей пентхауза и продолжало мучить, когда они уселись в кресла у окна, откуда доносился шум моторов с автострады.
— Не надо больше убегать, Джо, — сказал Мамолиан.
Уайтхед промолчал. Он взял из угла комнаты большую вазу первосортной клубники Галифакса, затем вернулся в кресло. Привычно перебрав пальцами ягоды, он выбрал самую аппетитную и осторожно надкусил ее.
Европеец наблюдал за ним, не выдавая своих мыслей. Погоня успешно завершилась, и теперь, как он полагал, они могли бы немного поболтать о старых временах. Но он не знал, с чего начать.
— Скажи мне, — проговорил Уайтхед и впился зубами в самую сердцевину ягоды, — ты принес с собой колоду?
Мамолиан удивленно взглянул на него.
— Я имею в виду карты, — пояснил Уайтхед.
— Конечно, — ответил Европеец. — Я всегда ношу их с собой.
— А эти милые ребята играют? — Джо кивнул в сторону Чада и Тома, стоявших у окна.
— Мы пришли ради Потопа, — сообщил Чад.
Бровь старика приподнялась.
— Что ты им наговорил? — спросил он Европейца.
— Это их собственная воля, — сказал Мамолиан.
— Мир подходит к концу, — проговорил Чад. Ом тщательно укладывал свои волосы и вглядывался в окно на дорогу, стоя спиной к обоим старикам. — Вы не знали?
— Неужели? — отозвался Уайтхед.
— Грешники утонут.
Старик поставил вазу с клубникой.
— А кто будет судить? — поинтересовался он.
Чад оставил в покое прическу.
— Бог на небесах, — ответил он.
— А не сыграть ли нам на это? — предложил Уайтхед.
Чад повернулся и озадаченно взглянул на вопрошавшего, но вопрос был не к нему, а к Европейцу.
— Нет, — ответил Мамолиан.
— Ради старых времен, — настаивал Уайтхед. — Всего лишь игра.
— Твоя страсть к игре могла бы увлечь меня, пилигрим, не будь она явной попыткой отсрочки.
— Так ты не будешь играть?
Глаза Мамолиана блеснули. Он почти улыбался, когда сказал:
— Конечно, я буду играть.
— Там за дверью, в спальне, стоит стол. Не хочешь послать одного из твоих дружков принести его?
— Это не мои дружки.
— Слишком стар для этого, а?
— Они богобоязненные люди. Чего нельзя сказать о тебе.
— Ну это всегда было моей проблемой, — согласился Уайтхед, с ухмылкой принимая эту колкость.
Все как в старые добрые времена; тогда они обменивались насмешками, ядовитыми остротами и познаниями, делили каждый миг жизни, а их слова прикрывали глубину чувств, которой позавидуют поэты.
— Не принесешь ли нам стол? — попросил Мамолиан Чада.
Тот не шевельнулся. Его уже заинтересовала борьба желаний, разгоравшаяся между этими людьми. Значения происходящего он не понимал, однако в комнате безошибочно угадывалось напряжение. Что-то грозное появилось на горизонте. Может быть, волна, а может быть, нет.
— Сходи ты, — велел он Тому, потому что ни на мгновение не мог отрывать глаз от противников.
Том, радуясь любой возможности отвлечься от сомнений, подчинился.
Чад ослабил галстук; для него это было то ясе, что раздеться догола. Он улыбнулся Мамолиану совершенной улыбкой.
— Вы ведь собираетесь убить его, да? — спросил он.
— А ты как думаешь? — откликнулся Европеец.
— Что он такое? Антихрист?
Уайтхед хмыкнул от удовольствия, доставленного ему абсурдностью этой мысли.
— Ты говорил… — проворчал он Европейцу.
— Так кто же он? — торопил Чад. — Скажите мне. Я смогу принять правду.
— Я еще хуже, мальчик, — сказал Уайтхед.
— Хуже?
— Хочешь клубники? — Уайтхед поднял вазу и протянул ему.
Чад бросил взгляд на Мамолиана.
— Она не отравлена, — заверил Европеец.
— Свежая. Возьми. Выйди за дверь и оставь нас с миром.
Вернулся Том с маленьким столиком. Он поставил его в центре комнаты.
— Если загляните в ванную, — сказал Уайтхед, — то найдете там много разной выпивки. В основном водки. И немного коньяка тоже, я думаю.
— Мы не пьем, — отказался Том.
— Сделайте исключение, — настаивал Уайтхед.
— Почему бы нет? — промолвил Чад, чьи губы были перепачканы в клубнике, а по подбородку стекал сок. — Это ясе конец света, верно?
— Верно, — кивнул Уайтхед. — Так что можете нить, есть и забавляться друг с другом.
Том уставился на Уайтхеда, а тот вернул ему насмешливо-покаянный взгляд и спросил:
— Прошу прощения, неужели вам не позволяют да же мастурбировать?
Том издал звук отвращения и вышел из комнаты.
— Твой напарник что-то приуныл, — обратился Уайтхед к Чаду. — Давай, бери оставшуюся клубнику. Соблазни его.
Чад так и не понял, насмехаются над ним или нет, но взял вазу и пошел за Томом.
— Ты скоро умрешь, — сказал он Уайтхеду и закрыл за собой дверь.
Мамолиан разложил на столе карты. Это не были порнографические карты — их он сжег на Калибан-стрит вместе с несколькими книгами. Карты на столе были на много веков старше. Масти были нарисованы от руки, рисунки фигурных карт выполнены грубо.
— Это правда? — спросил Уайтхед о последних словах Чада.
— Что?
— Насчет смерти.
— Прошу тебя, пилигрим…
— Джозеф. Называй меня Джозефом, как всегда.
— Разделим это на двоих.
— Я хочу жить.
— Конечно, хочешь.
— То, что произошло между нами… Ведь это не повредило тебе, нет?
Мамолиан протянул карты Уайтхеду, чтобы тот перетасовал их, но тот не взял колоду. Тогда Европеец сам перемешал карты здоровой рукой.
