— Я хочу жить.
— Конечно, хочешь.
— То, что произошло между нами… Ведь это не повредило тебе, нет?
Мамолиан протянул карты Уайтхеду, чтобы тот перетасовал их, но тот не взял колоду. Тогда Европеец сам перемешал карты здоровой рукой.
— Ну так что?
— Нет, — ответил Европеец. — По правде сказать, нет, не повредило.
— Тогда в чем дело? Зачем вредить мне?
— Ты не понимаешь моих мотивов. Я пришел сюда не для мести.
— А зачем?
Мамолиан начал сдавать карты для игры в «блэк-джек».
— Чтобы завершить нашу сделку. Тебе так сложно это уяснить?
— Я не заключал сделок.
— Ты мошенничал, Джозеф, почти всю свою жизнь. Ты вышвырнул меня прочь, когда перестал нуждаться во мне, и оставил меня подыхать. Я прощаю тебе все. Это в прошлом. Но смерть, Джозеф… — Он закончил раздачу. — …ждет в будущем. В близком будущем. И я отправлюсь туда не один.
— Я принес тебе извинения. Если ты хочешь, чтобы я покаялся, скажи как.
— Нет.
— Тебе нужны мои яйца? Мои глаза? Возьми их!
— Играй, пилигрим.
Уайтхед встал.
— Я не хочу играть!
— Но ты сам просил.
Уайтхед взглянул на карты, разложенные на столе.
— Вот так ты меня и заполучил, — тихо сказал он. — Этой гребаной игрой.
— Сядь, пилигрим.
— Заставил меня испытать муки проклятых.
— Разве? — В голосе Мамолиана послышалось сочувствие. — Ты правда мучился? Если так, мне действительно очень жаль. Смысл искушения в том, что некоторые вещи имеют свою цену.
— Ты дьявол?
— Ты же знаешь, что нет. — Мамолиан поморщился, — Каждый человек — сам себе Мефистофель, тебе не кажется? Если бы не появился я, ты заключил бы сделку с какой-то другой силой. И получил бы свое состояние, своих женщин и свою клубнику. И все муки, которые я заставил тебя испытать.
Уайтхед слушал, как мягкий голос Европейца иронизировал над ним. Конечно же, он не страдал — он прожил жизнь, полную удовольствий. Мамолиан прочитал эти мысли на его лице.
— Если бы я действительно хотел, чтобы ты мучился, — раздельно проговорил он, — я бы устроил себе это сомнительное удовольствие много лет назад. И ты знаешь об этом.
Уайтхед кивнул. Европеец поставил свечу рядом с картами, и она дрогнула.
— Я хочу от тебя чего-то гораздо более прочного, чем страдание, — сказал Мамолиан. — Теперь давай играть. У меня зудят пальцы.
Марти вышел из машины и постоял несколько секунд, глядя на угрожающую громаду «Пандемониума». Свет, почти неразличимый во тьме, мерцал в одном из окон верхнего этажа. Второй раз за сегодняшний день Марти направлялся в отель через пустырь; его била дрожь. Кэрис не вступала с ним в контакт с того момента, как он сел в машину и поехал сюда. Сам он не обращался к ней с вопросами: для молчания могло быть слишком много причин, и ни одной приятной.
Он приблизился к главному входу в отель и заметил, что дверь взломана. Что ж, теперь хотя бы не надо карабкаться по пожарной лестнице. Марти перешагнул через брошенные доски, вошел в вестибюль и остановился, давая глазам привыкнуть к темноте, прежде чем начать осторожный подъем по обгоревшей лестнице. Во мраке каждый шаг или шорох казался выстрелом посреди мертвой тишины. Он поднимался вверх, стараясь ничем не выдать себя, но лестница хранила слишком много сюрпризов. Марти не сомневался, что Европеец слышит его и готовится вдохнуть в него убийственную пустоту.
Когда он добрался до того места, где сошел с пожарной лестницы, ориентироваться стало гораздо легче. И только ступив на покрытый коврами пол, он осознал, что не имеет никакого, пусть самого примитивного, оружия или плана для вызволения Кэрис. Оставалось надеяться лишь на то, что девушка теперь далеко не главный пункт в повестке дня Европейца и ее могут упустить из вида на несколько жизненно важных мгновений. Добравшись до последнего этажа, Марти увидел себя в одном из зеркал на стене коридора: худой, небритый, на лице следы крови, на рубашке тоже кровяные потеки. Он походил на сумасшедшего. Отражение так точно передавало его ощущение себя — отчаянное, варварское, — что это придало ему смелости. Марти и его отражение были согласны: он обезумел.
Лишь второй раз за всю их долгую связь они сидели напротив друг друга и играли в «блэк-джек». Партия была вполне обычной; теперь силы их стали равны, в отличие от прошлого раза сорок лет назад, на площади Мурановского. А за игрой они разговаривали, и беседа вышла вполне мирная: о Евангелине, о недавнем падении рынка, об Америке и даже о Варшаве.
— Ты возвращался туда когда-нибудь? — спросил Уайтхед.
Европеец кивнул.
— Это ужас, что они наделали.
— Немцы?
— Городские архитекторы.
Игра продолжалась. Карты перемешивались и раздавались, перемешивались и раздавались… Пламя свечи дрожало на легком сквозняке, рождавшемся от их движений. Везло сначала одному, потом другому. Разговор угасал и вновь начинался — незначительный, почти банальный. И в эти последние минуты вместе, когда нужно сказать друг другу так много, они не говорили ничего важного, как будто боялись открыть ворота потоку чувств. Только однажды болтовня выдала свою истинную суть, и за считанные секунды простая реплика выросла до метафизики.
— Мне кажется, ты жульничаешь, — небрежно заметил Европеец.
— Ты бы знал, если бы это было так. Все трюки, которые я использую, твои.
— О, ну брось.
— Правда. Все, что я узнал о мошенничестве, я узнал от тебя.
Европеец казался почти польщенным.
— Даже сейчас, — сказал Уайтхед.
— Что даже сейчас?
— Ты опять жульничаешь, правда? Ты не можешь быть живым, учитывая твой возраст.
— Это верно.
— Ты выглядишь так же, как тогда в Варшаве; ведь ты не станешь спорить. Сколько тебе лет? Сто? Сто пятьдесят?
— Больше.
— И что это Принесло тебе? Ты напуган еще сильнее, чем я. Ты хочешь, чтобы кто-то держал тебя за руку, когда ты будешь умирать, и ты выбрал меня.
— Вместе мы бы никогда не умерли.
— Да?
— Мы могли бы основать миры.
— Сомневаюсь.
Мамолиан вздохнул.
— Значит, это лишь твой аппетит? С самого начала?
— В основном.
— Тебя никогда не интересовал смысл?
— Смысл? Ни в чем нет смысла. Ты сам мне сказал, это твой первый урок: все в мире случайно.
Европеец бросил на стол проигрышные карты.
— Да… — отозвался он.
— Еще партию? — предложил Уайтхед.
— Только одну. А потом нам действительно пора идти.
