Иногда, конечно, можно было — ну, мысленно — со мной поговорить, хотя никакой любви царь к своему наглому летописцу испытывать не мог. Да и у меня, честно говоря, никакого желания говорить с царем не было, но он моего желания не спрашивал: неизменно звонил один-два раза на целую книгу, да и то я норовил не ответить. Потом меня заедала совесть: сам придумал, сам же и разговаривать не хочу.
Царь мысленно достал спутниковый телефон.
«Слушаю», — как бы ответил я ему по обычному городскому. Ставить спутниковый мне было некому, да и незачем.
«Вот и я слушаю», — мысленно буркнул царь, — «С чего он на пенсию задумал? Он же и не стар вовсе. Мог бы еще с полдюжины лет поработать».
«Павел Федорович», — если б этот разговор и впрямь имел место, то я с трудом взял бы себя в руки и продрал глаза: в Москве Павла и в моей время не совпадало, — «Сегодня в Кунцеве, в больнице, должен проснуться Трифон Трофимович, по прозвищу Спящий… Ну, словом, это изобретатель двойной бухгалтерии, Лука Паччиоли, он четыре века спит… или немножко меньше. Так вот, на депонентах в Лугано и Женеве у него завещан дому Старших Романовых один триллион пиастров… то есть дублонов. Нет, правящий дом тогда на Руси был другой, но Лука Паччиоли — он все точно предвидел. Заснул в тысяча пятьсот десятом году, потом несколько раз просыпался, подтверждал вклад — и дальше спать ложился».
В таких суммах царь привык считать разве что турецкие пиастры. Но тогда овчинка не стоит выделки. А вдруг там и впрямь дублоны?
«Дублоны?»
«Дублоны…»
Государь, надо предположить, подумал.
«Вообще-то неплохие деньги… А столько нынче вообще на белом свете денег напечатано?»
«Павел Федорович», — если б этот разговор имел место на самом деле, то я, конечно, полагал бы, что взываю к здравому смыслу императора, — «Но ведь можно напечатать! Они там не бедняки. Швейцарцы, раз уж должны — пусть выдадут любой твердой валютой. Сколько есть. А Трифон Трофимович дальше спать ляжет!»
«Ладно», — перешел бы царь на другую тему, если бы мы и впрямь могли с ним поговорить, — «Мне уже в печенках сидит болтовня о том, что Русь — тоталитарное государство. Ну какие мы тоталитарные? Не хочешь быть коммунистом — ну не будь. Не хочешь быть православным — ну не надо. На первое даже налога нет, на второе — совсем… небольшой. А то присоединю к своим территориям две скалы в море — всё! Каждый скунс норовит угостить своими выделениями! Ну кто им мешал эту Антарктиду занять на сто лет раньше? И плевать всем, что и мне, и сыну, и внуку, еще помойку эту сто лет чистить — материк же вдребезги загажен, и дыра над ним торчит озоновая! Нет, пусть все будет загажено, и дыра как есть остается — это, значит, и есть истинная свобода!..» — Царь, кажется, начинал вскипать, — если б разговор не был выдуман с начала до конца, мне бы непременно так показалось.
«Ну, над Антарктидой…» — похоже, император и вправду переутомился, надо бы ему какой-нибудь отпуск поскорее насочинять, да и роман что-то длинный уже, перерыв пора делать, — «Над Антарктидой Хрустальный звон будет… и скоро. В девяти точках. Ну, вот и нужны, стало быть, девять монастырей…» — Однако царь меня не слушал не слушать не собирался. Даже если б и впрямь захотел со мной говорить. Ну, а я захотел бы ему отвечать.
«Ну сам скажи, как мне им доказать, что вера лучшая — наша, православная! Это ж и доказывать не надо, это ж проще простого!.. Слушай, давай-ка ты проспись, — царь снова сменил бы тон, если б и вправду вел со мной беседу — давай в следующем томе поговорим. Там как раз речь пойдет на литературные темы! Бархударов, скажем, Крючкова придумал — или Крючков Бархударова? Канторович Акилову — или Акилова Канторовича? Малинин Буренина или Буренин Малинина? Смит Вессона?.. Чейн Стокса… А?..»
«Побойтесь Бога, государь», — захотелось мне взвыть, да только царь меня бы все равно не услышал, — «Да какое отношение «Функциональный анализ» и «Курс всеобщей физики» имеют к литературе?.. Еще и Чейн-Стокс туда же… Нет, Ваше Величество, тут разговоров — еще на целый том, да еще, глядишь, и не на один».
«Ну вот и пиши — раз ты умный такой». — Царь отключился от мысленного диалога и по винтовой лестнице стал подниматься в Теремной дворец.
Царь был недоволен и мной, и собой. Он был недоволен и братьями Аракелянами: старшим, не казавшим носа ко двору, вторым, по вине которого на грани высылки из России находился такой, казалось бы, удачный кандидат в канцлеры, Андрей Козельцев, князь Курский, и третьим братом, так нагло подсиживавшим родного отца в Кулинарной академии, и четвертым… Ну нет, четвертым братом, Горацием, царь был доволен. Себе дороже.
В последние годы государь Павел стал себе немного напоминать Гарун аль-Рашида: не богатствами, куда там, а склонностью мотаться по столице и вокруг нее в переодетом виде, да еще в полной уверенности, что никто об этом не знает. Увы, никаких Гаруновых благодететельствований от него народу не перепадало, зато немало удавалось ему узнать о жизни рядовых граждан подвластной империи. Державою своей Павел был доволен. Хотя головы после таких его прогулок, конечно, летели: не без этого. А что вы хотите — наследственность государя Петра Алексеевича. И не она одна. Да и про Гаруна почитайте: там тоже головы летели.
Теперь вот, после воображаемой беседы со мной, очень захотелось ему и в глубинку съездить. По селам, по весям, по монастырям, просто по хуторам. И ничего этого было нельзя: не позволяла охрана. Завидово — Кремль, «Царицыно–6» — Кремль, еще три-четыре маршрута. Вот и все праздники. Куда ж податься Гаруну? Ну, в трактир Тестова, ну, в ресторан «Гатчина», что при выезде с Петербургского шоссе, ну, в любимый театр «Сивцев Вражек»… Много ли насмотришь, наслушаешь. А все-таки свобода. Да в конце концов можно и плюнуть на Завидово, рвануть через Волгу в Арясин… к кому? В Яковль-монастырь? Это раньше думать надо было, тогда туда Ромаша катался, а ты теперь — человек женатый. И нечего цесаревичу пример похабный подавать.
Царь скинул волчью шубейку и прошел в запасной кабинет — настолько запасной, настолько неиспользуемый, что и сам не определил бы, где тот расположен. Вроде бы под Водовзводной башней. А не под ней, так под Боровицкой. Может, и вовсе не под Кремлем — но где-то в этом районе. Окна в кабинете не было. В прихожей кабинета стоял, как и во всех прочих вестибюлях, аквариум с черными морскими коньками. Под аквариумом, как в любом другом вестибюле государева кабинета, сидел Анатолий Маркович Ивнинг. Как это ему удается, сидеть во всех прихожих сразу? — Павел этого даже и не подумал, а словно бы привычный транспарант прочел. И прошел в кабинет. Здесь он занимался только делами новоприобретенной Руси Антарктической.
