Мишка растерянно топтался на месте, захваченный хороводом и борьбой своих нехитрых детских мыслей. Он то делал нерешительный шаг вперед, то снова отшатывался назад, не зная, как ему поступить.
Мужик с бабой скрылись из виду, борозда схлопнулась – и толпа тяжело поползла вперед, увлекая за собой Мишку.
* * *
Чья-то тяжелая нога наступила на Сенькин сапог, больно придавив пальцы. Вор злобно охнул, ткнул кулаком в спину неловкого увальня и попытался выдернуть сапог из-под чужого веса. Что-то хрустнуло в районе подметки, и ступню охладила затекшая в обувку жидкая грязь.
Сенька поморщился от досады и негромко выругался. Сапоги было жалко – хорошие, кожаные, крепкие. Они достались ему совершенно случайно, можно сказать, оказались подарком судьбы. Месяц назад Сенька, плутая по лесу и стремясь запутать толпу мужиков, которые с чего-то решили, что это он увел у них пару коней, – чем заниматься Сенька считал ниже своего достоинства! – выбрался к какому-то поросшему ряской болоту. Судя по тому, что идти по нему можно было относительно спокойно (нога проваливалась не более чем по щиколотку), болото давно уже изжило себе и медленно умирало, превращаясь в сырую и рыхлую поляну. Так что Сенька – конечно же, перекрестившись и поцеловав наудачу ладанку, – рискнул сократить путь и двинуться по нему.
И вот там-то ему и улыбнулась удача.
Прямо посреди болота, погрузившись в него вниз головой, гнил труп. Покрытый мхом и ряской, словно позеленевшим студнем, с кожей как жабье брюхо – льдисто-белой, набрякшей водой и холодом, – он бы и не удостоился Сенькиного внимания, если бы не сапоги. Черные, блестящие, когда-то новые, не сожранные плесенью и сыростью, они заворожили вора.
Сенька, жадно облизнувшись, потянул сапоги на себя. Они не поддавались – видимо, влага накрепко приклеила их к ногам мертвеца. Но и Сенька не сдавался. Он пыхтел и кряхтел, урчал и рычал, в упоении добычей совершенно не опасаясь, что его могут услышать преследователи, и тянул на себя, тянул и дергал, тянул и крутил. В какой-то момент по гнилым штанам трупа в районе колен побежала кривая прореха, а потом – крак! – лопнули и порвались и сами колени. Сенька не удержался и плюхнулся на задницу, держа в руках сапоги с торчащими из них остатками ног.
Еще полчаса он потратил на то, чтобы, морщась и отворачиваясь от смрадного духа, отломанной веткой выковырять из голенищ остатки предыдущего хозяина. Еще позже, выйдя к речке, он долго полоскал сапоги в течении и уже вечером щеголял ими в кабачке неподалеку.
И вот сейчас какой-то мужик одним движением испортил с таким трудом доставшееся сокровище!
Сенька снова выругался – уже во весь голос, не боясь привлечь к себе внимание, – и врезал обидчику по шее.
Тот медленно развернулся.
На вора глянуло тупое, ничего не выражающее желтое лицо. Мушиными говнами рассыпалась на нем рябь от оспы. Идиот что-то промычал и качнулся в сторону Сеньки.
– Эй! – из-под его подмышки выглянула и злобно зыркнула на Сеньку прыщавая косоротая девка. – Ты че Гуньку обижаешь? Городской, шо ль?
И было в этом «городской» столько ненависти и презрения, столько вызова на драку и призыва схлестнуться, что люди вокруг Сеньки загудели и стали стягивать круг.
Сенька тихонько пискнул и, хаотично ткнув кулаком куда-то в сторону желтой хари, а потом и врезав по зубам орущей девке, пригнулся и юркнул в сторону, выскальзывая как верткая ящерица, проскальзывая между ног, просачиваясь через строй.
Пока не застрял в безучастной, плотной, словно окостенелой толпе.
* * *
Мишка пытался покрутить головой, приподняться на цыпочки – но не мог. Ему начало казаться, что он замурован в каком-то погребе. Мать часто прятала его там, когда отец напивался и, не помня себя, в ярости крушил избу.
Люди стояли, сжатые, точно тисками, плечами, боками, локтями, грудями, будто по какой-то дурацкой и издевательской прихоти поставленные торчком паралитики. Они не могли не то что двинуться – вдохнуть в полную силу, поменять затекшую ногу, выпрямить онемевшую руку.
Лишь иногда это стояние оживало, сменялось дробным глухим топотом – топ-топ-топ, – люди семенили, влекомые непреодолимой силой, которая толкала их, пихала, выдавливала прочь. Но все равно эти минуты (а может быть, часы? дни? месяцы? вечность?), тягостные, долгие минуты, которым не было конца и края, как не было конца и края человеческому морю на этом жалком клочке земли, эти минуты они больше стояли, чем двигались.
Дыхание тысяч людей напоминало шепот; неразборчивый, гулкий, он словно шел из-под земли, и земля пульсировала, вздымалась, взбухала под ногами.
Солнце начало припекать, и над толпой стала подниматься волна густых испарений, словно по лицу проводили мокрой вонючей тряпкой. Мир колыхался, затянутый туманом, порожденным самими людьми, – и люди дышали этим туманом, выдыхая его обратно, еще более густой и мертвый.
Внезапно возник запах свежей крови, резкий, будто удар наотмашь, и в толпе стали кричать. Истошные крики и неистовые вопли то тут то там прорывали ткань тяжелого, мертвенного молчания. Люди ругались, орали, требовали идти вперед, молили выпустить их, умоляли расступиться и ослобонить давление.
Стоявший рядом с Мишкой тщедушный мужичок начал трястись в конвульсиях – точнее, это были бы конвульсии, если бы его не сжимали так плотно со всех сторон, сейчас это скорее лишь мелкая дрожь, настоящие конвульсии били его внутри, сбивая требуху в паштет – словно пытаясь сбросить с себя угнездившуюся на закорках смерть.
А потом он умер, так и не упав.
Мишку затошнило.
* * *
Вожак вороньей стаи медленно повернул голову, прислушиваясь к чему-то. Если бы он был псом, то сейчас втянул бы носом воздух, покатал вкус запаха на языке и вынес вердикт, – но птица могла полагаться только на зрение и слух. А еще на опыт и мудрость. И слух сообщал: где-то там, далеко, стаи людей движутся в едином порыве, кричат, стонут и падают, стоят, дышат и умирают. И опыт подсказывал – еда. Там будет много еды – свежей, горячей, терпкой и мягкой.
И стая птиц поднялась в воздух – безмолвно, без единого крика. Лишь скрежет крыльев разорвал утреннюю тишину.
Они рассыпались по небу, как порванное ожерелье, – и только рука Смерти могла собрать это жуткое украшение снова.
* * *
Сеньку охватывает ужас. Воровская интуиция трепещет и вопит, содрогаясь от страшного предвидения. Он хочет повернуться назад, но его сдавливают со всех сторон, крепко стискивают чужие плечи, груди, спины; он пытается упереться ногами, чтобы люди обошли его, обтекли, как поток камень, – но этот самый поток срывает его с места и уносит вперед. Сенька пыхтит и кряхтит, отпрядывая назад, резко откидывая затылок в надежде, что пара разбитых лбов и носов заставят оставить его в покое, – но лишь что-то хрустит и мягко приминается под его ударами, а толпа продолжает толкать его и пихать, заставляя идти дальше.
