ГЛАВА 13
Через весь лоб капитана Амальрика тянулся красный рубец — след вскользь пришедшейся суковатой дубинки.
— Брат Олаф прибыл из монастыря, — сказал он и покосился на сундуки и мешки. — Вы по-прежнему намерены ехать?
— Да, — твердо произнес Сент-Герман. Он лежал на кровати — в черной блузе и черных кожаных штанах, не отрывая головы от подушки.
— С маргерефой Элрихом? — уточнил капитан.
— Да, — подтвердил Сент-Герман безразлично.
Он пытался уехать неделю назад, но разорванное бедро не позволило. Впрочем, жуткая рана теперь превратилась в малиновою полоску и через день-два должна была исчезнуть совсем.
Капитан Амальрик шумно вздохнул и перенес вес тела с одной ноги на другую.
— Конечно, есть в крепости люди, по-прежнему косо посматривающие на вас… Да и в деревне такие найдутся. Но остальным не хотелось бы с вами расстаться. — Он смущенно откашлялся. — Мы и так потеряли многих.
— Ее, — сказал Сент-Герман.
— И Осберна, и Руперта, и Уолдриха, и Кинра, и Герента… И еще не счесть скольких других. В деревне погибли семнадцать мужчин и женщин. Семнадцать! — Он перекрестился. — Частокол теперь ни от чего их не защищает, плотников осталось мало, а ведь надо восстанавливать порушенные дома.
— Кроме того, они потеряли большую часть урожая, — добавил Сент-Герман.
— Почти весь, — отозвался капитан Амальрик. — Есть еще и датчане. Вдруг они нас атакуют?
— Вы устоите. Соберете всех в крепости и… — Он запнулся. — И замкнете ворота.
— Надеюсь, дело до этого не дойдет, — с наигранной бодростью произнес капитан, — и мы все же оправимся. — Он склонил голову набок. — Тяжко вот только придется без кузнеца.
— Маргерефа везет одного, — возразил Сент-Герман. — Сын Радальфа тоже кое-что умеет.
Капитан Амальрик попытался зайти с другого конца.
— Все мои люди быстро идут на поправку. Кроме двоих. С ними худо. Да и Северику придется сжиться со своей слепотой. И с разбитым коленом… Если он сможет. Не каждый, знаете ли, способен… — Он не договорил и взглянул Сент-Герману в лицо. — Вы исцеляете раны. Если бы не вы, пятеро или шестеро моих ребят уже были бы на том свете.
— Винольда тоже умеет лечить, — сказал Сент-Герман и сел; его темные, странно мерцающие глаза говорили о неутихающей внутренней боли. — Была у меня причина осесть здесь, теперь ее нет.
Капитан Амальрик помял ладони, потом осторожно кашлянул.
— Но ведь все тут — ее. Разве вы сами не видите? Будь она сейчас здесь… — Он поперхнулся и не стал продолжать.
Они помолчали. Потом Сент-Герман сказал:
— Не тратьте слов, капитан. Я не могу здесь остаться. Но пока маргерефы нет, я в вашем распоряжении.
— Благодарю.
Вновь воцарилось молчание, и вновь оно было неловким.
Наконец Сент-Герман, чувствуя себя несколько виноватым, попробовал разрядить обстановку.
— Все ли новости столь ужасны или есть и другие?
— Ох, есть. И хорошие, — оживился капитан Амальрик. — Все дети в порядке и здоровехоньки. Только один мальчишка содрал кожу с колена, но это пустяк. Бродяги унесли двух коз, а свиней почему-то не тронули. Ниссе порадовался бы, будь он жив. Ваши ульи стоят, как стояли, значит, мы будем с медом, да и маленький сад сохранил весь свой цвет. В деревне уцелели четыре дюжины гусей и вернулись почти все утки. А брат Олаф сказал, что монахи поделятся с нами зерном, если мы ссудим им людей на полевые работы. У них ведь рабочих рук почти не осталось: вредные испарения унесли многих и сильно ослабили остальных. — Он опустил глаза и понизил голос: — Еще брат Олаф сказал, что брата Гизельберта похоронили в церкви, под алтарем. Он, говорят, перед смертью ничего уже не соображал и нес какую-то околесицу.
— Ах да. Брат Гизельберт. — Сент-Герман с осторожностью встал. Бедро все еще побаливало, хотя и слабо. — Он был человеком решительным, но, на мой взгляд, мало склонным к сочувствию и состраданию. А знаете, что о нем станут говорить лет этак через сто? Люди забудут, что здесь когда-то уродилась больная рожь, ввергшая многих в безумие, а в той околесице, о какой вы упомянули, усмотрят пророческие иносказания. Брата Гизельберта объявят святым и над его прахом воздвигнут монастырскую усыпальницу, которой все примутся поклоняться.
Брови бравого капитана поползли недоверчиво вверх.
— Я полагаю, вы шутите, Сент-Герман. Брат Гизельберт был болен, все о том знают. Какой же это будет святой?
Сент-Герман помотал головой.
— О том через сто лет никто и не вспомнит. Люди забывчивы и склонны приукрашивать прошлое. Будут считать, что усопший молился за избавление всех истинно верующих от грехов и что наградой ему было предсмертное просветление.
— В такое никто не поверит, — решительно заявил капитан Амальрик.
— Вы думаете? — Сент-Герман подошел к узкому окну и невольно залюбовался сверканием майского дня. — Как полагаете, долго ли нам еще ждать маргерефу?
— Пять — десять дней, — сказал капитан Амальрик. — А может, и меньше.
Сент-Герман помолчал.
— А Пентакоста? Что станется с Пентакостой?
Капитан Амальрик нахмурился и потянул себя за губу.
— Этот вопрос наиболее трудный. Она ведь дочь герцога, и, если тот запретит ее трогать, маргерефа ничего не осмелится с ней сделать без одобрения короля. А король может решить… Ох, да он может решить все, что угодно. — Он выразительно пошевелил бровями. — Или вообще ничего. Пока же она заперта в своих покоях, и две женщины денно и нощно не спускают с нее глаз. Ей не позволено выходить из южной башни. Никуда, даже в общий зал. Ей не разрешается также видеться с Беренгаром. Кстати, того взял под решительную опеку наш монах. Он поставил себе целью отвратить Беренгара от Пентакосты. Брат Эрхбог молится с сыном Пранца, склоняет его к покаянию — в общем, они теперь неразлучны.
— Да что вы? — поразился, и вполне искренне, Сент-Герман. — Удалось ли достойному брату преуспеть в своем замысле?
— Нет. Пока нет. — Капитан покачался на каблуках. — Пентакосте запрещено прясть и ткать… И вообще… — Не договорив, он шумно выпустил воздух.
Сент-Герман пристально посмотрел на воина.
— Есть что-то еще?
Капитан Амальрик смущенно спрятал глаза.
— Вы правы. Существует еще одна… неясность. Беренгар говорит, что Пентакоста не приказывала закрывать крепостные ворота. Он заявляет, что приказ отдал Калфри. Тот, мол, перепугался и, когда пала герефа, решил, что битва проиграна. А Пентакоста тут ни при чем.
Сент-Герман на какое-то время окаменел, не в силах вымолвить ни слова. Потом очень медленно и очень размеренно произнес:
