Кухня при клубе была относительно небольшая, всё-таки «Саламандра» была не рестораном и даже не кафе. Михальчук, на правах своего, остановился в дверях, оглядел помещение, кивнул повару и быстро прошёл к служебному выходу. Княжнин поспешил следом.
– Здесь прошла, – сказал Михальчук, очутившись на улице. – Мастерица, однако. Глаза отвела и вышла безо всякой трансформации. Теперь её хрен найдешь.
– Проводника с собакой, – предложил Княжнин.
– Ты, я вижу, крутой спец. Собаку, чтобы след оборотня взяла, положим, найти можно. Но не ты ли сегодня днём доказывал, что нежить мутирует, что она не опасна и её можно оставить в покое? А как запахло погоней, так сразу собак науськивать? Раз бежит, значит, ату её? А ты уверен, что это не обычная девушка, напуганная Барсуковыми домогательствами?
Княжнин виновато молчал, лишь жамкал губами, словно пережёвывал несказанные слова.
– Ладно, не мучайся. Давай, пока время есть, глянем ещё, может, что и высмотрим. Улица тихая, машины ночью ездят редко, так что далеко наша тёлочка не убежит. – Михальчук усмехнулся. – Но Барсучонок-то каков? Тёлка где? Сам он телок и напрашивается на то, чтобы умереть счастливым.
Со двора они вышли на ночную улицу. Оранжевая луна, почти незаметно выщербленная сбоку, поднималась над крышами. Ещё две ночи люди будут плохо спать, вскакивать в тревоге, жалуясь на полнолуние. А нелюди в такие ночи не спят вовсе.
– Слушай, – сказал Княжнин, – это же, никак, твоя улица? Ты ведь рядом живёшь?
– Ну да. Вон мой дом. Я потому сюда и устроился, что до дому две минуты. Давай-ка я тебя к себе отведу, и ляжешь спать. А мне ещё работать. Больше сегодня ничего интересного не должно случиться, но служба есть служба.
– Я лучше машину поймаю и поеду к себе.
– Не возражай. Никуда я тебя одного не отпущу. Сам видел, нежить в округе шастает, а мы даже не определили, кто это. Была бы вампир, она от Барсука не бегала бы, а мигом его оприходовала. На демона ни разу не похожа. Оборотню в ночном клубе делать нечего. Вот и гадай, кого мы с тобой видели. Самое смешное будет, если окажется, что это действительно обычная девушка, возжаждавшая острых ощущений.
Против такого довода возразить было нечего. Княжнин кивнул, и они отправились к холостяцкой квартире Михальчука.
Клуб «Саламандра» располагался по нечётной стороне улицы, в одном из домов сталинской постройки. На самом деле выстроен он был в 1955 году, что всякий мог определить, увидав барельеф с датой на фасаде, но дома, построенные в стиле советского ампира, принято называть сталинскими, и этот тоже назывался сталинским. Зато михальчуковский дом оказывался безликой панельной девятиэтажкой, которую втиснули сюда после того, как были снесены двухэтажные бараки бог весть какой эпохи. Каждый день, взбираясь на свой этаж, Михальчук думал, что вообще-то на этом месте должна стоять четырёхэтажная хрущобка, без мусоропровода, лифта и прочих антисоветских удобств. Однако вот повезло, миновала чаша сия. А что в хрущобке выше четвёртого этажа лазать не надо, так никто Михальчука не заставляет пренебрегать лифтом. Вот он, лифт, садись да поезжай, не думая про полнолуние.
Уже при подходе к парадной Михальчук услышал, как лязгает железная дверь мусорного блока. Возле каждой парадной имелась такая дверь, а за ней крошечное помещение, куда выходила труба мусоропровода. Там же был водопровод и два крана с горячей и холодной водой, чтобы дворничихе не приходилось издалека таскать воду для мытья лестницы. В те времена, когда дворниками калымили русские пропойцы, сор из мусоропровода валился прямо на пол, а то и забивал трубу иной раз до четвёртого этажа. Следствием была вонь и изобилие крыс. При старом таджике под трубой всегда стоял мусорный контейнер на колёсах, который вывозился строго по расписанию. Хотя, когда дверь мусорного блока бывала распахнута, оттуда тянуло характерным кислым запахом помойки. И суверенный таджик пропах этим амбре насквозь.
Старик с метлой в руках появился из блока. Остановился, пропуская идущих.
– Добрый вечер, – привычно сказал Михальчук и услышал столь же привычное невесомое:
– Здравствуйте.
– Что это вам не спится? Ночь на дворе.
Старик, уже изготовившийся сметать с дорожки первый опавший лист, остановился, облокотившись на метлу, потом указал на луну, поднявшуюся уже высоко, потерявшую оранжевый цвет. Луна заливала мертвенным серебром тротуар. Светло так, что больно глазам, а попробуй читать – буквы не разберёшь. Но улицу мести можно, и можно призрачной тенью идти на охоту и гнать бегущего, которому некуда деваться. Волчья ночь, когда даже человеку хочется выть.
– Нельзя сегодня спать.
– Скажите, – спросил Михальчук на всякий случай, – здесь только что девушка не пробегала? Молодая, одета хорошо.
– Девушка не пробегала, – ответил таджик, медленно покачав головой. – Волк пробегала, большой, очень большой; у нас таких нет.
Михальчук почувствовал, как напрягся Княжнин, готовый задавать вопросы. Пришлось отшагнуть назад и, словно случайно, наступить товарищу на ногу. Видимо, тот понял предостережение, потому что ощутимо заметным усилием проглотил рвущиеся из груди слова. Надо было заполнять паузу, и Михальчук задал давно интересовавший его вопрос:
– А вы кем были прежде? До распада страны?
Тёмное лицо в глубоких морщинах, кажущихся трещинами в неземном свете луны, осталось непроницаемым. Потом морщины дрогнули, послышался ответ:
– Зоотехником. У нас яков разводят, это животные такие. Начальство сказало, надо много яков. А где их пасти? Як не может в долине, он там болеет. И волки по ночам приходят, режут телят. А виноват я…
Он ещё бормотал что-то о прошлых обидах, где главным словом было «начальство», которое вмешивалось в простую, понятную жизнь и делало её невыносимой. Собственный путь из родных гор в чужой город, из зоотехников в помойные мужики, из уважаемого человека, так или иначе относившегося к сельской интеллигенции, – почти на самое дно чуждого ему общества… А ведь у него, наверное, дети есть, внуки, которым он посылает деньги. Или нет никого? Старики из бывших азиатских республик едут на заработки, только если они совсем одиноки. Проклятие Аллаха на том, у кого нет детей.
Странно, ведь жили в одной стране, все ходили в школу, носили красные галстуки. А теперь смотрим друг на друга и не можем понять. Волка, бегущего по ночному проспекту, понять легче.
Михальчук распростился с дворником, уложил спать зевающего Княжнина, вернулся в клуб, где веселье уже поблёкло, словно утренняя луна. Дежурство заканчивалось, теперь предстояло многое осмыслить.
Во всем виновата луна. На земле еще не было ничего, кроме горячих камней и чуть солоноватого океана, а луна уже светила никому, роскошно и равнодушно проходя все свои четверти, скрываясь в звездном изобилии безлунных ночей и сияя жемчугом полнолуний. Миллиарды лет светить никому, этого вполне хватит для вселенского одиночества. Недаром первая живая слизь светилась лунным отблеском, и так же светятся безмерно одинокие обитатели морских глубин. Перед лунным светом живое одиночество и живая тоска не значат ничего. Они растворяются в нём, подобно крупинке соли в безбрежности океана. Океан не заметит твоей крупинки, он не станет солоней, не станет и слаще. Всё познается в сравнении, кроме несравнимых величин. В лунную ночь на всякое живое существо обрушивается одиночество, скопившееся за миллиарды безжизненных лет.
